Умереть в Париже. Избранные произведения

Дело не в одном докторе Нисиде. В Японии было много блестящих учёных, мыслителей, людей искусства, чьи устремления были прекрасны. Но они творили для "своих", на языке, доступном лишь узкому кругу, а всё прочие были для них не более чемглухонемые. Так как же могла нация подняться духовно! Вот в чём предательство японской интеллигенции, вот что возмущало меня в день последней встречи с тобой.

Впрочем, свои беды я принимал смиренно, как возмездиеглухонемой дочери,сознавая, что и сам принадлежу к этим предателям. Да и не только я — будь ты жив, я б и тебя отнёс к их числу. Рассказывая лицеистам Токая про Бергсона, я говорил оглухонемой дочери,объединяя с Нисидой и моих слушателей. Они с умным видом заняты поисками высоких идей, при этом высокомерно относясь к простым людям, к примеру, дома не говорят с матерью или сёстрами на том же языке, что с приятелями-единомышленниками. Ты, наверное, согласишься с этим, припомнив себя в их годы.

Отсутствие общего языка в конце концов оборачивается отсутствием общих понятий, источником фарса-трагедии, где все мы разноязыки в собственной стране. Кстати, хочу рассказать тебе о заседаниях Дальневосточного трибунала^[104]. Там обнаружилось нечто презабавное: оказывается, в Японии армия, флот, дипломаты, императорское окружение просто не понимали друг друга — ведь каждый изъяснялся на своём собственном языке, каждый был для прочихглухонемым.И получается: никто не хотел войны, но не нашлось общепонятных ясных слов, вот все и тщились разгадать в речах друг друга подлинную суть, а между тем страна оказалась ввергнутой в безрассудную схватку, и тут уж все потеряли головы — поди разберись, кто виноват… Какая нелепица! Нет сомнений, что народ был сыт по горло Тихоокеанской кампанией^[105], и говори японцы на общем языке, войны можно было бы избежать.

После поражения мы, кажется, поняли свою ошибку. Ты и представить себе не можешь, сколь тяжела наша нынешняя жизнь, но я принимаю её как должное, ибо сам один из тех, кого постигло возмездиеглухонемой дочери,и теперь обязан растить из неё самостоятельного человека. У нас было принято пренебрежительно считать чужихглухонемыми,и теперь, после проигранной войны, нечего сетовать на непонимание, вражду и неразбериху среди себе подобных.

После поражения в войне у нас вошло в моду слово "демократия", но меня тревожит, что, еслиглухонемыене научатся говорить — и притом на общем языке, — эта самая демократия тоже окажется одним из тех лозунгов, которыми мы насытились в военное время.

Твоё поколение уже показало себя в литературе. Есть прекрасные писатели, но пишут они тоже для узкого круга. Простые читатели — какие-нибудь Мии-тян, Хаа-тян, Таро-кун — для них всё такжеглухонемые.

В том письме, которое стало твоим завещанием перед смертельной атакой, ты желал мне долгих лет жизни и успешной работы. Под успешной работой я понимаю высокое литературное творчество на языке, доступномглухонемой дочери.Многое из твоих записей не вошло в публикацию журнала "А", и я слышал, что твои друзья хотят издать их отдельной книгой. Есть твои письма родителям, есть дневниковые заметки, и не всё там, наверное, написано языком равных, но они, несомненно, взволнуют читателей, наделят их частицей твоего духа и дадут тебе новую жизнь в их сердцах. Да и сам я, когда-то пренебрегавшийглухонемыми,надеюсь найти в себе силы создать нечто достойное.

Ах да, совсем забыл. 9 октября 19 года ты написал: "Последнее время я стал во сне видеть женщин. На базах в Оотакэ и в Будзане мне снились только еда да родной дом. Теперь же тело и дух мой свободны, и ко мне понемногу вернулось мужское начало".

Это единственное у тебя упоминание о женщинах, и за долгие годы наших отношений ученика и учителя ты тоже один-единственный раз заговорил со мной об этом.

На прощальном сборе все по очереди называли, с кем хотели бы встретиться перед уходом в армию, и словно в шутку заинтересовались женщинами-писательницами. Я назвал тогда Уно Тиё, у неё как раз накануне вышел прекрасный рассказ: письмо любящей жены к ушедшему на фронт мужу. Я полагал, что образ этой прелестной, словно цветок, женщины станет для вас ярким воспоминанием. Ещё я назвал Ногами Яэко — мне хотелось, чтобы, встретившись с ней, вы осознали, что чувствует, как понимает вас женщина-мать. Мне верилось, что обе они оставят глубокий след в вашей памяти и одарят своим теплом, когда там, на полях кровопролитных битв, вас посетят мысли о далёкой родине.

В тот вечер я не писал никому рекомендательных писем. Каждый из вас тогда мог смело стучаться в любую дверь, и мне казалось, что к одной из писательниц ты непременно зайдёшь. Но, придя потом ко мне один, ты всё же попросил такое письмо для Уно Тиё: "Без него неудобно нанести визит даме".