Умирать - в крайнем случае

Агент похоронного бюро торопливо исчезает, пожелав начальству доброго вечера, потому что за плотно задернутыми шторами кабинета уже давно наступил вечер.

- Что вы скажете, Питер, если я предложу вам скромный ужин на французский манер?

Я, конечно, польщен вниманием шефа - что еще я могу сказать.

- В сущности, я должен был зайти за Брендой. Но мы увидимся прямо в "Еве". Если бы вы знали, приятель, как это иногда обременительно возиться с домашней кошкой.

Предоставив дрейковским гориллам приятную обязанность проветрить кабинет, мы выходим на улицу. До ресторана, куда пригласил меня шеф, недалеко, метров пятьсот. Это заведение совсем иной категории, чем харчевня нашего общего знакомого итальянца: хрусталь, фарфор, серебряные приборы, белоснежные скатерти и цветы на столах, к счастью - не сирень. Сирень давным-давно отцвела во всем городе, и ее благоуханием можно упиваться, только находясь в обществе Райта.

- Выбирайте, не глядя на цены, - с царственной щедростью заявляет Дрейк, когда метрдотель кладет перед каждым из нас меню в переплете из натуральной кожи.

Пропустив его заявление мимо ушей, я скромно выбираю салат по-ниццки и банальный бифштекс с черным перцем.

- Что будут пить мсье? - с неподдельным интересом спрашивает метрдотель, поскольку решающий удар по клиенту наносят именно напитки. Рискуя разочаровать его, я заявляю:

- Мне все равно.

- Придется заняться вашим светским воспитанием, - добродушно ворчит Дрейк. - Разве можно, придя во французский ресторан, заявить, будто вам все равно, что вы будете пить!

Воодушевленный его замечанием официант предлагает белое бургундское неизвестно какого года, от которого Дрейк, невзирая на охвативший его прилив щедрости, отказывается, потому что оно сильно горчит с точки зрения цены. После этого у них завязывается увлекательная беседа о французких винах, в итоге которой Дрйек останавливается опять-таки на бургундском, более приемлемом в эти прискорбные времена финансовой нестабильности, как изволил выразиться шеф.

Этот ресторан с его бледно-розовыми обоями, белоснежными скатертями, хрустальными люстрами, серебряными приборами - сущий оазис утонченности в грязном городе, имя которому Сохо; но в Сохо контрасты не редкость, и не стоит удивляться, если вы обнаружите здесь такой оазис рядом с квартальной пивнушкой, как не стоит удивляться и в том случае, если вы видите рядом со столом мистера Дрейка членов Палаты лордов британского парламента. Название этого оазиса не то "Золотой петух", не то "Золотой лев", а может, "Золотая рыбка" или "Золотой бочонок"; в этом городе на вывесках такого рода заведений золота больше, чем на витринах ювелирных фирм. Данную тему можно было бы продолжить, но я не специалист по такого рода материям; тут бы пригодилось мнение мистера Оливера, всесторонне осведомленного мистера Оливера, который умеет со вкусом порассуждать, почему, например, автобусы в Лондоне - красные, а в Париже - зеленые, и всегда готов предложить по каждому вопросу собственную, хорошо обоснованную концепцию.

Ужин проходит без особых проволочек, и я подозреваю, что Дрейку не терпится как можно скорее с ним покончить, чтобы добраться наконец до своего любимого напитка, потому что все французские вина вместе взятые ничего ему не говорят. Может быть, именно поэтому, когда я заказываю кофе и рюмочку коньяка, он просит принести двойную дозу виски и от мелких вопросов, связанных с утряской будущей операции, переходит к высоким обобщениям о смысле жизни и прочем. И если я до сих пор не усвоил, что философия моего шефа - это философия альтруиста, то теперь пришла пора окончательно убедиться в этом.

- Не знаю, Питер, замечали вы или нет, но если абстрагироваться от дурацких предрассудков, моя жизненная цель высокоблагородна. Оспаривать это мог бы только какой-нибудь въедливый лицемер. Ибо моя цель... у меня нет иной цели кроме как доставлять людям радость. Радость другим и, конечно же, радость себе самому, я ведь тоже человек. Вот моя цель.

При этом скромном заявлении Дрейк делает солидный глоток и посматривает на меня в ожидании сочувствия своим словам и поощрения к дальнейшей откровенности.

- Я не берусь судить, что есть добро и что есть зло, - продолжает он. - Это дело пасторов. Но я знаю кое-что, не известное пасторам, знаю, что доставляет человеку радость и что - нет. И по мере своих сил ограничиваю себя рамками первого. Если же порой в виде исключения я вынужден прибегать ко второму, то только потому, что меня к этому принуждают, потому, что на свете есть люди, неспособные оценить мое главное стремление - доставлять людям радость.

- Люди бывают разные, - соглашаюсь я, чтобы доставить удовольствие шефу.

- Именно, - говорит Дрейк. - Но вернемся к моей главной мысли. Взрослые люди ничем не отличаются от детей. Они больше всего радуются играм и игрушкам, бесстыдным картинкам, живым куклам, по возможности голым, им подавай азартные игры, гашиш... И я даю им все это. Питер, я приношу им радость. Пусть меня судит всевышний на том свете за то, что я приносил радость людям...