Умница, красавица

Сонина палата, направо от поста медсестры, напоминала номер в дорогом отеле, так неожиданно открывавшийся из бедного, выкрашенного синей масляной краской больничного коридора, как будто дверь в ее палату была волшебной дверью в другой мир. В этот синий коридор, в палату с капельницей и простодушными баночками для анализов Соня и переместилась, мгновенно и безоговорочно, из настоящей жизни, жизни в которой была Венеция, неумолкающая страсть, Гусятников переулок… И из предмета раздора двух мужчин, исключительно важного и дорогостоящего предмета, она стала просто «беременная Головина» и словно вздохнула облегченно – теперь с нее наконец-то сняли непосильную ответственность за чужие судьбы.

Диагноз: у «беременной Головиной» была угроза выкидыша, причина угрозы – резус-конфликт. У Князева был положительный резус-фактор, у нее отрицательный, и из-за этого в Сониной крови образовалось такое количество антител, что врачи ахнули и укоризненно посмотрели на Головина – как будто он был в чем-то виноват! Его спросили, не прервать ли беременность, – Алексей Юрьевич неприязненно взглянул на врачей и промолчал. И на предложение сдать кровь на анализ, чтобы врачи могли еще раз убедиться, и посмотреть, и подумать… – тоже промолчал. Но украдкой, в небольшой частной клинике на соседней улице, Головин все же сдал кровь на антитела. Результат анализа – резус положительный…

Алексей Юрьевич регулярно бывал в больнице – лично оплачивал счета, словно не доверяя никому щекотливое дело сохранения Сониной беременности в одноместной палате. На самом деле им, конечно, двигало всего лишь разумное желание избежать слухов и перешептываний, а у Сони Алексей Юрьевич так и не появился – ни разу.

Спустя три дня после того, как Соню увезли по «скорой», ранним утром Князев ворвался в ее палату, по дороге успев поразить воображение встречных медсестер мужественной внешностью и очевидным волнением. «Прямо как в кино!» – перешептывались сестры.

Князев не поцеловал Соню, только нежно провел пальцем по лицу, будто проверяя четкость овала, погладил по голове. Измерил ей температуру, мельком удивившись, какая у нее затейливо нарядная ночная рубашка – в Италии она ни разу не надевала все эти сложносочиненные ночные одежды. Подумал, что в ситцевой больничной рубашке в цветочек с синим штампом на груди Соня была бы трогательно «как все», и это было бы гораздо более волнующим, потому что она не может быть как все. Поговорил с врачами, подружился со средним и младшим медперсоналом. И конечно же пожелал заплатить за Сонино лечение сам.

Так она и лежала, дважды оплаченная, а медперсонал отделения, и врачи, и медсестры, и нянечки, с наслаждением наблюдали за этим мелодраматическим сериалом, который им показывали в рабочее время и совершенно бесплатно. Никто из девочек-медсестер не читал Толстого, но уж кино-то смотрели все, и все знали содержание: Каренин, Анна, Вронский, поезд… Между собой они называли беременную Головину Анной Карениной и сначала говорили: «Как там сегодня наша Анна Каренина?», а потом просто: «Каренину в смотровую» или: «У Карениной белок в моче», словно Сонина фамилия была не Головина, а Каренина.

Соня знала и смеялась, она вообще была с ними милой, беспомощной и смешливой, только изредка, с гримасой нарочитого ужаса, говорила: «Вы, девочки, еще напророчите мне такой страшный финал, под поездом… » Три медсестры заключили между собой пари, как все же сложится Сонина судьба – останется она с этой кислятиной Головиным, с Князевым (они всей душой были за него) или же бросится под электричку?.. Медсестры были не злые, просто любили похихикать и относились к ЧУЖОМУ со здоровым безразличием, как, впрочем, и сама Соня.

Каренин и Вронский с забавным упорством все платили и платили за Соню, и медсестры приносили ей двойную порцию каши, пюре с сосиской и фруктов. Апельсины лежали вокруг нее горой, и бананы, и зеленые искусственные яблоки, и Сонина палата понемногу стала походить на одноместный овощной ларек… И Вронскому, то есть Князеву, пришлось уступить и впредь оформлять свою оплату как пожертвование для отделения акушерства и гинекологии – в отличие от Головина, ему было стыдно играть в детские самолюбивые игры, понимая, что в отделении не хватает одноразовых капельниц и катетеров.

В роскошной одиночке Соня пролежала долго, так долго, что, как Эдмон Дантес, уже потеряла счет дням, да она и рада была потерять. А антитела все никак не хотели понижаться, как будто знали, что им с Соней некуда идти.

Сонино общение с внешним миром было строго регламентировано.

По понедельникам и пятницам приходила Валентина Даниловна, с пирожками, котлетами, бульоном. Чаще приходить она не могла, потому что переехала к Антоше.

…Соня пробовала представить девушку, которая когда-нибудь принесет боль Антоше, – она уже ненавидела ее, угрожающе сжимала кулаки и начинала рычать, совсем как Мурзик, застенчиво, но достаточно злобно – р-р-р… Из этих ее рычаний следовало, что Валентина Даниловна не простила ее за то, что она ушла от ее сына, просто не смогла.