Умное Небо

Это может быть справедливо лишь в том смысле, что различаются люди духовные и не родившиеся духовно, не имеющие ока ума или органа духа и плывущие в настроениях, которых не умеют они отличить от духовного опыта, т.е. это справедливо вообще в отношении тонов и степеней развития. Но это не должно быть понято в отношении умерщвления душевной жизни, т.е. личной жизни: чувств, движений сердца, мысли, чувства красоты, вообще жизни «души живой». Евнухи и сухие, душевно бездарные люди, конечно, вольны принимать за духовность свое собственное убожество, но связь между духом и душою положена Богом нерушимая, и жизнь духа совершается в жизни душевной, ею питается. Для нас за расстоянием неразличимы черты подвижников древности, и мы можем судить об их конкретной жизни лишь когда они проговариваются о ней (напр. Лествичник). Но лики преп. Сергия и Серафима пред нами, они живые, и в них душевность их, страстность (в добром, безгреховном смысле) кипит и согревает, и дает постоянную пищу для их духовного огня. Поэтому речь может идти не об истреблении душевности, но об ее гармонизации, об аскетике ее, о руководстве духа как перводвигателя в человеке. И поэтому, насколько душевность есть вообще сила жизни, человек не должен быть слаб, дрябл в области ему данной, но силен. Посмотри-ка какие преподобные-то силачи! Настоящие сверхчеловеки, хотя и без Ницше (кстати, этот зов надо ценить и в Ницше). Аскетика в отношении душевности должна быть подобна очистке ветвей у садовника: отрезаются сухие, т. е. пустые бесплодные ветви, и даже плодоносящие, если они чрезмерно отягощают ствол, но чрез это освобождаются силы для произрастания его и нужных ветвей. Конечно, аскетизм — это искусство своей собственной жизни, экономия сил и возможностей, и в нем мы постоянно учимся не только как, но и что — между прочим, лучшие монахи те, сердце которых было ранено любовью и немного кровоточит, как срезанная ветвь: напрягается душевность. Может быть, и бывают во плоти ангелы, скопцы от рождения (однако не евнухи), как о. Иоанн Шаховской, но они и сохраняют известную наивность немудрую.

Живопись есть душевное искусство, в котором, однако, как в искусстве вообще, открывается София конечно в нижней сфере тварности. Для одних опыт искусства, жизнь в красоте есть восхождение к духовному (только задержка здесь означает язычество, правда с его блaгочестием). Для других же это есть новое душевное откровение на пути духовном, так и для тебя полнота жизни художника входит в полноту духовного пути. Эту полноту имели — не могли не иметь — и Рублев, и Дионисий, и Беато Анжелико.

И телесная жизнь имеет право на существование и внимание. Нельзя разрушать тело и в аскетике, хотя надо уметь надевать на него узду. Но тело имеет право на существование в красоте. Для нас это опошлено модой и подобным, и мы не понимаем той истины о человеке, которая существует в отношении к телу (и в моде}. Тело должно соответствовать духу, а не быть само по себе, безразлично. Это соответствие может быть различно: у тех полусказочных полуварварских аскетов, которые стояли в болоте, отдавая себя комарам, или на столпе, которые не мылись и, очевидно, так пахли потом, что к ним свежему человеку невозможно было приблизиться, в этом была своя героически-варварская аскетика — покорение тела. Это подобно тому, что в противоположной крайности какой-нибудь силач-боксер нагуливает себе уродливо развитые мускулы аскетической тренировкой — это его духовное достижение. Но тело и у них, у аскетов, не может быть ни безобразно, ни просто безобразно, так сказать, нигилистически. Нигилизм, пустота есть как раз то, что недопустимо ни для тела, ни для души — принципиально (фактически он неизбежно наличествует у каждого из нас вследствие ограниченности и потому односторонности, причем нередко и небрежность есть стиль). Ведь монахи же облачаются в монашеское одеяние, величественное и прекрасное по замыслу, а ведь не в рогожу. Для каждого человека дан свой собственный стиль, тот, который отчасти находится инстинктивно, отчасти сознательно, и, будучи ненадуманным и даже небрежным, он может быть эстетически соответственным (ведь могут же быть разные сочетания и красок, и колорита, которые по-своему могут быть красивы: и синее море, и грязная лужа). Но одно недопустимо не только эстетически, но и духовно: активное безвкусие, активная бесформенность неряшливости, и это верный признак упадка духа или его извращенности.