Умом и молотком

В этой школе с учениками занимался мулла, который внушал ученикам мысли о вере. Он считал, что в Коране сосредоточена вся мудрость мира — и времен минувших, и времен будущих, поэтому мусульманам изучать русский язык не к чему и грешно. Однако двухклассная школа в четвертом ауле, единственная во всей волости, была русско-киргизской, и основные занятия в ней проводил учитель Григорий Васильевич Терентьев, бог весть почему уехавший из Казани в заиртышскую глушь и сменивший свое татарское имя на русское.

Григорий Васильевич начал курс, по обычаю, с «альпе», с арабской азбуки. Потом перешел на русский алфавит и с помощью хрестоматии Ибрая Алтынсарина учил детей читать сразу и на родном языке и на русском. Он требовал, чтобы его называли Григорием Васильевичем, а на уроках русского языка и арифметики говорили с ним только по-русски. Ученикам, бывавшим в Баянаульской станице, были знакомы многие русские слова. И Каныш, хотя и с трудом, тоже объяснялся с русскими приятелями отца. Мальчик даже помнил несколько станичных песен. Учитель удивлялся:

— Ну и память у тебя… Быть тебе толмачом при самом генерал-губернаторе.

Григорий Васильевич умел интересно рассказывать, умел увлечь жаждой новых знаний. После долгих летних каникул на втором году обучения всем ученикам особенно понравились его уроки по географии и природоведению.

Он образно рассказывал детям, что ему самому было интересно. И про Млечный Путь, который оказался не Кушджол — птичьей дорогой, а скоплением звезд, и про моря-океаны, и про дальние города. Зимой он рассказывал, как образуется снег, о том, что есть страны вечного холода и вечного тепла, что есть два полюса — северный и южный. А весною показывал, как прорастают семена, объяснял, почему листья деревьев и трава зеленого цвета.

…Весною 1911 года Каныш окончил аульную школу. Имантай не без раздумий принял решение послать сына в Павлодар, в двухклассное русско-киргизское училище.

Лето было жарким, сухим. Рано пожухли травы, зелень осталась только у берегов озер и в поймах степных речушек. Но Канышу и эта знойная степи казалась прекрасной. Он словно прощался с ней, как простился ранним утром со своей второй матерью, бабушкой аже Нурум. Она прослезилась, потому что знала: Канышу будет одиноко в далеком городе, никто ему там не сделает таких румяных, хрустящих, пышных баурсаков в кипящем сале, не приготовит такого каурдака, как здесь, в ауле. Вот он как похудел, вытянулся в аульной школе. Что же — да сохранит его аллах — будет с ним в городе. Каныш растревожился, разволновался при расставании, однако, как подобает мужчине, и виду не подал. Но детские тревоги, детская грусть, как белое легкое облачко: проплывет и рассеется.

Он все запомнил в пути. Могильные курганы и семью кривых низкорослых берез. Гранитных каменных баб с угрюмыми, некрасивыми лицами.

Лису, метнувшую хвостом и мгновенно скрывшуюся.

В закатный час зазеленели вербные рощи левого берега, а на правом берегу на песчаных холмах можно было уже различить постройки Павлодара, крест на церковной маковке, сверкавший в лучах уходящего солнца, пожарную каланчу из красного кирпича. Подъехали еще ближе. В проеме рощи блеснуло темное, спокойное издали зеркало Иртыша.

На широкой поляне белело несколько юрт. Паслись стреноженные кони. Дымились костры. Ближе к реке стоял длинный деревянный дом. Склады, как узнал потом Каныш. Высились, словно малые курганы, соляные бурты. Это и было Меновое поле, где павлодарские купцы вели торг со Степью.

К паромной переправе путники опоздали, пришлось дожидаться утра. Впереди был город, позади — родная степь. Каныш впервые надолго расставался с нею. Потом он вспоминал переправу через Иртыш, как переправу из детства в отрочество.

…Училище показалось ему дворцом по сравнению с аульной школой. Длинные коридоры, просторные классы, парты. Там, в школе четвертого аула, они сидели на полу, поджав ноги. И если не хватало места за одним из круглых низеньких столиков, то раскладывали тетрадки на коленях и писали согнувшись в три погибели.

В училище Канышу было интереснее, чем в школе. Он настолько хорошо подготовился к занятиям и так быстро овладевал русским языком, что уже в середине года его перевели в следующий класс.

Он сидел на второй парте, большеголовый, большеглазый, и мало отличался от своих сверстников.

Только вошел в класс учитель Николай Ермилович Алексеев, раскрыл учебник, как Каныш вполголоса затянул и чуть ли не весь класс подхватил:

— Дай, добрый товарищ, мне руку свою.

Дело в том, что в учебнике, называвшемся «Книгой для обучения русскому языку в инородческих школах», было множество назидательных изречений и всяческих стихотворных строк. Алексеев называл этот учебник «добрым товарищем». Так прозвали и Николая Ермиловича.

Учитель рассердился:

— Тихо! Будет диктант. А «добрых товарищей» оставляю без перемены.

Однажды учитель рассказал классу о полезных ископаемых.

— А у меня есть! — воскликнул Каныш.

— Что у тебя есть? — уставился на него с удивлением учитель.

— Разные камни. В моем сундучке хранятся.

— Что же, принеси в класс.