Умри, а держись! Штрафбат на Курской дуге

Трескотня выстрелов и свист пуль не стихали, а разрывы мин позади становились все глуше, словно догонявший сумасшедший застрял в лесном буреломе. Заросшая рощицей ложбина начала принимать чуть вверх, а потом вдруг кончилась, вместе с деревьями и полумглой. В лицо, в уши, в глаза вдруг шарахнуло целым валом грохочущих звуков, с такой неожиданной силой, что Демьян зажмурился и вжал голову в плечи, едва не упав на колени.

Оттолкнувшись от земли ладонью и запрокинув винтовку опять на плечо, он огляделся. Остальные тоже кто пригнулся, кто припал на колени, а кто вжался в землю, сбитый неожиданно сильным порывом огневого шума, яростно накатывавшим со стороны окутанного мутным сумраком пространства. Мглистая муть, застившая обзор, не давала вглядеться вдаль, но все равно необъяснимо ощущалось, что впереди открытая местность, скорее всего поле, до краев, будто огромный водоем, наполненное смертью и страхом.

Воспоминание из далекого детства вдруг само властно всплыло в сознании растерянно озиравшегося Демьяна, когда он с родителями и знакомыми с папиной работы и их женами пошли на водохранилище, а погода вдруг испортилась, набежали тучи и поднялся ветер, и все спрятались от ветра под высоким берегом, а отец повел его показать воду, и, когда они поднялись на обрыв, пронизывающий влажный порыв вдруг ударил мальчику в лицо и чуть не сбил его с ног. Он бы и упал, если бы не сильная отцовская рука. Тогда, при виде бескрайней волжской стихии, укрощенной человеческой мыслью, его охватил невыразимый восторг. Вот отец говорил, что она укрощена, а каждое лето в водохранилище тонули и взрослые и дети, вот и Лешка Синявин, что учился на класс старше и жил в соседнем дворе. И когда маленький Дема увидел своими глазами бескрайнее, беспокойное море воды, до смерти проглотившее Лешку, он почувствовал, что укротить эту стихию невозможно.

Все это промелькнуло в ошпаренном мозгу Гвоздева за доли секунды, оставив след – то, засевшее глубоко внутри, детское ощущение восторженного ужаса перед чем-то необъятно необоримым, неумолимо надвигающимся.

Оглядевшись по сторонам, Гвоздев сделал, как остальные: залег, развернувшись в сторону поля. Его взмокшее лицо ощутило струи холодного предутреннего воздуха, потянувшего со стороны немцев. Они сдвинули и привели в движение висевшую впереди мглу, стали рвать и разбрасывать в стороны куски и ошметки мутно-серой ночной завесы. Поле стало проступать все явственнее, будто приоткрывалось поднимавшимся все выше кверху, грязно-серым пододеяльником сумерек. Поле было покрыто такой же грязно-серой простыней, в складках бугорков и овражков.

Они едва просматривались до дальнего непроглядного забора безлистых деревьев, то и дело озаряясь грохочущими пунктирами белых и красных трассеров. Били со стороны противостоящей посадки.

Поначалу, когда они только поднялись на гребень ложбины, Демьяну показалось, что враг стреляет по ним почти в упор. Винтовочную и автоматную стрельбу то и дело перекрывали пулеметные очереди, работая или по очереди, или перехлестывая друг друга. Отсюда еще слышнее стал змеиный шелест минометного обстрела. Как будто тысячи гадов ползут по ссохшейся земле, елозят и скребутся своей мерзкой металлической кожей. Самого стрелявшего врага видно не было, и от этого навалившийся грохот и свист звучал еще страшнее и обреченнее.

– Потапов!.. Где Потапов?! – донеслось справа.

Согнувшись в три погибели, но легко и быстро, пружинистым бегом, к ним приближался ординарец взводного Степанков.

– Левее давайте!.. Черт… И вперед! Вперед, от опушки отодвинуться! – с руганью кричал он, помогая себе отчаянным взмахом свободной руки. – Где Потапов? Потапыч!.. Уф!.. Едрен аккордеон!.. Левее берите, вы ж прямо на головы Пилипчуку прете! Впереди уже второе отделение давно окапывается!

XIX

Его звонкий голос гармониста и запевалы перекрикивал стрельбу и грохот мин, уже не боясь демаскировки. Добравшись до Потапова, Степанков, с покрытым крупными бисеринами пота, но довольным лицом обессиленно утер лоб и заломил шапку-ушанку на затылок. Во взводе его звали попросту Степа.

Этот заводной парень, будучи посыльным к ротному, помимо свежих приказов от капитана Телятьева и вестей из штаба батальона, казалось, таскал в своем «сидоре» целый кладезь бодрости хорошего настроения, причем запас этот был настолько неисчерпаемый, что хватало его с лихвой на всех. Вот и сейчас, отмахав на пузе под плотным вражеским огнем, он не выказывал ни малейшего смущения по данному поводу.

– Фу ты, ну ты!.. Бьют куда ни попадя. Не пристрелялись еще, гады… Попатыч, приказ Кондратыча: берете оборону вон до той глиняной шишки… Окапываемся…

Он махнул рукой влево в сторону выступавшего вдали, перед опушкой, глинистого бугорка.

– У меня людей нет перекрыть до твоей шишки… – немного торопливее обычного, громко ответил Потапыч. Было видно, что и его обстановка взяла в оборот.

– У меня девять человек в отделении, а тут все триста метров!.. – докричал Потапов. – Не по уставу получается… И зачем нам вперед? Тут, на гребне, лучше окопаться!..