Умри ради меня

— Хорошо. Кэти, я понимаю, что все это прозвучит неправдоподобно, но я родился в 1897 году. В маленькой деревушке недалеко от Парижа. Мой отец был врачом, а мама — акушеркой. Я проявил художественный дар, и потому в шестнадцать лет меня отправили в Париж, учиться рисованию. Но мое обучение продолжалось недолго, потому что в 1914 году началась война. Я сражался с германцами два года, пока меня не убили во время одного из сражений в сентябре 1916 года. Битва при Вердене. На том бы все и кончилось… если бы я не проснулся три дня спустя.

В комнате было очень тихо. Я изо всех сил пыталась осмыслить услышанное.

— Ты… проснулся? — смогла, наконец, выговорить я.

Юноше, на которого я смотрела, явно было не больше двадцати лет, но он утверждал, что ему уже за сто…

— В строгом смысле он «ожил», — предложил другое объяснение Гаспар и даже палец вверх поднял, чтобы подчеркнуть свою мысль. — Не «проснулся».

— Я вернулся к жизни, — пояснил свою мысль Юл.

— Но как? — недоверчиво спросила я. Винсент сжал мою руку, поддерживая во мне храбрость. — Как ты мог вернуться к жизни, разве что на самом деле ты не был мертв?

— О, я умер! Тут нет никаких сомнений. Невозможно остаться в живых, если тебя разорвало на множество кусков.

Улыбка Юла превратилась в выражение сочувствия, когда он увидел, что я побледнела.

— Эй, дай ей передохнуть! — воскликнул Эмброуз. — Что ж мы все сразу на нее вывалили! — Он посмотрел на меня. — Тут дело в особом… как же это назвать? Не станем рассуждать о Сумеречной Зоне, это для кино… скорее дело в одном из законов вселенной, так мне кажется. Он гласит, что, если по ряду обстоятельств ты погибаешь вместо кого-то другого, ты впоследствии возвращаешься к жизни. Ты остаешься мертвым трое суток. А потом просыпаешься.

— Оживаешь, — поправил его Гаспар.

— Нет, ты именно просыпаешься, — стоял на своем Эмброуз, — и, если не считать того, что ты в этот момент голоден как зверь, ты опять такой же, как прежде.

— Вот только после этого ты не можешь спать, — добавил Шарль.

— Ты когда-нибудь слышал о вреде избыточной информации, детка? — в раздражении сжал кулаки Эмброуз.

— Кэти, — мягко заговорила Шарлотта, — умирание и оживление — по-настоящему тяжелые процессы для человеческого тела. Тебя как будто вышибает в совершенно другой жизненный цикл. Но «оживление» — действительно подходящий термин. Мы бываем настолько оживлены, когда просыпаемся, что больше трех недель не в силах остановиться и постоянно движемся, действуем. А потом наши тела отключаются, и мы спим, как убитые, трое суток. Вот как Винсент только что спал.

— Ты хочешь сказать, мы умираемна трое… — начал было Шарль, поправляя ее.

Но Шарлотта быстро его перебила:

— Мы не умираем. Мы теперь называем это «пребывать в бездействии». Наши тела как бы впадают в зимнюю спячку, но ум остается активным. А когда тела снова пробуждаются, мы опять возвращаемся к нескольким неделям абсолютно нормального состояния, только без сна.

Шарль пробормотал:

— Ну да, верно.

— В общем, можно сказать, что в основе своей история именно такова, — подсказал Гаспар.

— И ты вчера… был в бездействии? В спячке? — спросила я Винсента.

Он кивнул.

— Но теперь трое суток кончились. И почти месяц я буду в полном порядке.

— Ну, по мне, ты выглядишь не слишком хорошо, — возразила я, всматриваясь в его бледное, как воск, лицо.

— Требуется несколько часов, чтобы окончательно сбросить с себя спячку, — со слабой улыбкой пояснил Винсент. — Можно сравнить с операцией на сердце для человека. Ты не можешь просто вскочить с больничной койки сразу после того, как закончилась анестезия.

В этом явно был некий смысл. Если бы Винсент продолжил сравнения с людьми, я бы, наверное, лучше поняла суть всего этого невероятного сценария. Потому что, судя по тому, как все эти ребята спорили между собой, они не слишком привыкли объяснять другим то, что с ними происходило.

Я повернулась к Юлу:

— Значит, тебе больше ста лет?

— Мне девятнадцать, — ответил он.

— И ты никогда не постареешь? — спросила я.

— Ох, ну почему же, мы старимся! Посмотри на Жан-Батиста — он умер, когда ему было тридцать шесть, а теперь ему все шестьдесят! — ответил Шарль.

— А сколько было бы Жан-Батисту, если бы он не… ну… ну, ты понимаешь. — Я не могла подобрать нужные слова.

— Двести тридцать пять, — без колебаний ответил Гаспар и, окинув всех взглядом, спросил: — Могу я?..

Шарль кивнул, остальные никак не отреагировали.

— Когда мы в очередной раз оживаем, мы живем и старимся точно так же, как все люди. Но каждый раз, когда мы снова умираем, мы потом возвращаемся к тому возрасту, в котором умерли в первый раз. Юл умер, когда ему было девятнадцать, следовательно, каждый раз, когда он умирает, он опять начинает с девятнадцати. Винсенту было восемнадцать, когда он погиб, но он не умирал уже… сколько времени? Чуть больше года?

Шарль обращал свой вопрос к Винсенту, но я вмешалась:

— Что значит — «каждый раз, когда вы снова умираете»?

По моей спине поползли леденящие мурашки. Винсент крепче сжал мою руку.