Умытые кровью. Книга I. Поганое семя

Граевский вспомнил номера «Сан-Ремо», долгий поцелуй, вкус черники на теплых губах, и на сердце у него стало муторно, будто ему в душу по локоть засунули грязные руки и принялись скрести по живому. Штабс-капитан вдруг понял с убийственной ясностью, что все это осталось в невозвратном прошлом – нетерпеливое ожидание чуда, Варвара, задыхающаяся от счастья, он сам, полный надежд и веры в красивые слова. Сколько же он с тех пор убил людей? Десять, двадцать, пятьдесят? Много больше…

Первый раз это было в четырнадцатом году. Начало войны, Галиция. Аккуратные домики с черепичными крышами, неубранные пшеничные поля. Страх тогда еще крепко сидел в его сердце. Он боялся плена, боли, вражеской стрельбы, всего того, что могло его изувечить. Чувство страха было омерзительно, и, чтобы доказать себе, что он не трус, штабс-капитан, в то время подпоручик, ввязывался в самые рискованные авантюры.

Как-то ночью он пошел охотником добывать языка. Вместе с ним вызвались двое – рыжеусый ефрейтор-крепыш и степенный, неторопливый в движениях фельдфебель, мечтавший выслужить полный Гергиевский бант. Крадучись, прошли леском, подтянулись к вражеским позициям и, оставляя след на росных травах, поползли. С австрийской стороны несло дымком походных кухонь, слышалось звучанье струн – негромко играли на мандолине.

Поначалу все шло гладко. Граевский тихо подобрался к часовому и, взяв его на «стальной зажим», придушил. Австриец осел без звука, из-под его каски несло теплой псиной.

– Беру, ваш бродь. – Фельдфебель ухватил его за ноги, приподнял, и в это время ефрейтор-крепыш, не удержавшись, чихнул. В ночной тиши этот негромкий звук был оглушителен, подобно раскату грома.

– Хальт! – Не мешкая, подчасок клацнул затвором и первым же выстрелом уложил крепыша наповал.

– Тикать надо, ваш бродь. – Вздрогнув, фельдфебель отпустил ноги часового и тут же, сложившись пополам, уткнулся в его сапоги – кусочек свинца в стальной оболочке глубоко, до позвоночника, вошел ему в живот.

С австрийской стороны уже стреляли вовсю, пули с чмоканьем зарывались во влажный дерн, свистели, пролетая мимо.

– Черт. – Граевский отпихнул полуживого австрийца, бросился к фельдфебелю, и тут в нем проснулся мерзкий, затмевающий рассудок страх. Он вдруг забыл, что под покровом ночи можно затаиться, переждать и потом ползком спокойно вытащить раненого к своим. Нет, подхватив его на плечи, Граевский что было сил припустил по мокрому от росы лугу. Бежал и чувствовал, как свинец вонзается в тело фельдфебеля. Как оно вздрагивает, корчится, исходит животной мукой и, наконец, судорожно дернувшись, затихает.

«Трус, слизняк, мокрица». Граевский вспомнил свой истошный крик, бешеное трепыхание сердца и от стыда, от ощущения грязи в душе едва смог побороть сухое, подкатившее к горлу рыданье.

«Институтка хренова. – Наконец он справился с собой и, судорожно вздохнув, вытянулся на койке. – Напился и в истерику, не хватало, чтобы услышал кто. – Однако дела до него никому не было – по соседству невозмутимо храпел Страшила, граф Ухтомский лежал как бревно, Полубояринов улыбался во сне. – Счастливые люди».

Граевский поднялся, глотнул воды и, чувствуя, как на него опять накатывает хмельной вал, плюхнулся на койку. На этот раз Морфей сжалился над ним, приснилась ему Варвара – тощая девчонка-гимназистка со смешными белыми бантами в рыжих косицах.

III

Утром на плацу появились саперы.

– Не иначе гильотину сооружают. – Граф Ухтомский закурил и, наблюдая, как они городят из досок нечто напоминающее эшафот, выпустил колечками табачный дым. – По случаю революции первым делом начнут головы рубить, вспомните, господа, Робеспьера.

После вчерашнего веселья глаза его страдальчески пучились, шикарные усы поникли.

– Тогда пусть начинают с меня. – Граевский зачерпнул ноздреватого снега, шибко потер лицо. – Башка трещит чертовски.

Он был небрит, бледен и противен сам себе.

Полубояринов молчал, делал значительное лицо и время от времени топал ногой, чтобы проклятая земля не ходила ходуном. Он уже успел где-то похмелиться и сейчас хотел только одного – снова завалиться спать.

Они стояли на краю большой поляны и с отвращением смотрели, как унтер-офицеры вверенных им рот занимаются с солдатами гимнастикой. Рыхлый снег был вытоптан и грязен, кое-где чернели проталины, и по жуткому этому месиву хлюпко топали промокшие сапоги – раз-два, левый, правый. Из сотен глоток вырывался пар, крепкие мужицкие руки впустую молотили воздух, а сверху, с раздетых, печальных деревьев, пронзительно каркало воронье. Тоска.

Однако так считали не все.

– Погодка-то какова!

На поляну, словно лось, выскочил прапорщик Страшилин и, скинув гимнастерку, принялся разминаться неподалеку от офицеров.

– Весна, господа, весна!

Он уже успел искупаться в проруби, пробежать три версты вокруг лагеря и теперь собирался проверить, как идут дела в его полуроте. Розовый, улыбающийся, довольный жизнью, будто и не пил вчера.