Унесенные за горизонт

Отец воспринял Аросю на удивление спокойно - встал, смущенно покашлял, пожал руку и ушел за перегородку.

Пока мы ели, мама молчала и глядела на нас, получая несомненное удовольствие от нашего аппетита, но когда перешли к чаю, вдруг начала теребить передник и смотреть в сторону - так всегда с ней бывало, когда хотела что-то сказать, но стеснялась.

Я поднялась из-за стола, и мама, опередив меня, жестом поманила в комнату. Отец сидел на кровати. Мама открыла шкаф и шепотом сказала:

- Смотри!

Я сразу узнала огромное зимнее пальто Игоря, то самое, которым укрывалась в поезде, возвращаясь из Полесья.

- В субботу их работница привезла. Вот, тут в кармане записка.

«Брошенные вами золотые мы реализовали и на эти деньги носили Игорю в Кресты передачи. В настоящее время он следует этапом в Соловки. Полагаю, отныне мы с вами в полном расчете. О. Винавер».

- И что с ним, дочка, делать?

- Не знаю, мам. Выброси.

- Может, продать?

- Ну, продай, - согласилась я.

Арося уехал домой поздно.

- Знаешь, - говорил он, держа меня за руки и глядя мне в глаза, - я не был таким счастливым, даже когда в первый раз поцеловал тебя!

Мы не могли расстаться и пропустили сначала один поезд, потом другой. Я, уже почти сибирячка, не на шутку продрогла. Договорились встретиться у театра оперетты.

- Не сомневайся, билеты будут! - крикнул Арося, свешиваясь с площадки поезда.

И они были в его руках, когда я подошла к театру в условленное время.

Он стоял у подъезда, высокий, красивый, в светлом шарфе, небрежно переброшенном вокруг шеи, - поэт. Давали «Сильву». Он взял меня за руку и больше не отпускал - так мы сидели на спектакле, так до полуночи, в клубах пара наших всполошенных дыханий гуляли по зимним улицам Москвы среди обросших инеем деревьев, обледенелых сугробов, редких фонарей, изнемогая от поцелуев, объятий и стихов, и старых, и недавних, присланных мне в Иркутск. Мы наперебой читали их друг другу и, неприкаянные, с завистью поглядывали на розовые и голубые окна, сквозь тюлевые занавески проливавшие на тротуары блеклый свет - за ними, в тепле и уюте, жили люди, и им не было никакого дела до нашей любви, и это почему-то казалось странным. Я совершенно не помню слов, которыми мы пользовались, - наверное, наши речи напоминали лихорадочный бред, но, несомненно, главным в том бреду было слово «люблю», бесконечно повторявшееся все с новыми оттенками, то страстно, то нежно, то печально.

Но все время где-то глубоко внутри копошилось шершавое чувство, будто я обманываю Аросю, и, уже догадываясь, откуда оно, пыталась его прогнать. Огромное черное пальто, висевшее в мамином шкафу, отбрасывало свою тяжелую тень на все, на всю мою жизнь, все больше обесценивая и настоящее - и слова, и поцелуи.

В надежде согреться мы забились в пахучий темный подъезд какого-то деревянного скрипучего домика и, стоя у окошка, матово светившегося инеем от уличного фонаря, я, опуская ненужные подробности, рассказала Аросе об Игоре. Он слушал молча, не выпуская моих рук, и, когда я замолкала, нежно трогал губами мою щеку. Наконец рассказ закончился; Арося притянул меня к себе, я уткнулась лицом в его шарф, и мы надолго замолчали.

- Любимая, -вдруг услышала горячий шепот возле самого уха. - обещаю, ты будешь самой счастливой! Для тебя я смогу все!

- Но ты еще так молод! А мне уже скоро двадцать два! - сказала я, искренне веруя, что муж должен быть старше жены.

Арося взял меня за плечи и, отодвинув от себя, легонько встряхнул и, глядя в глаза, сказал:

- Год и полтора месяца - это глупость, не имеющая ровно никакого значения! Наша любовь - только она важна сейчас!

И в его голосе была такая убежденность, что я тотчас поверила - именно с ним суждено мне быть вместе, только он сделает меня счастливой! Хотя... еще вчера считала Аросю наивным, восторженным мальчиком, а свою нежность и тягу к нему - снисходительным ответом опытной женщины на большое, искреннее чувство.

Расстались у калитки, во дворе дома, где жил мой брат Алексей, с которым я заранее, по телефону, договорилась о ночлеге.

Уже почти светало. Брат, одетый в исподнее, открыл дверь и укоризненно покачал головой:

- Если голодная, ужин на столе, - буркнул он и отправился в спальню досыпать.

А я действительно была страшно голодна. С аппетитом слопала почти целую селедку, оставленную на блюде, вдобавок к ней - пару холодных котлет, запила весь этот сумбур тепловатым чаем и улеглась в приготовленную постель. И вдруг жесточайшая боль пронзила меня. Я вскочила и, почувствовав приступ рвоты, бросилась к раковине. Все, что съела, тут же выскочило из меня, но рвота не прекращалась, а отчаянная боль в животе сгибала до полу. Проснулись в доме все. Уложили на диван, обложили грелками, но боль и рвота какой-то зловонной зеленью не прекращались. Хотели вызвать «скорую», но телефонный автомат был далеко от дома.

- Шура, да у нее, как у тебя! Аппендицит! - закричал Алеша.

И выскочил на улицу. Минут через десять вернулся с такси.

- Одевайте ее, быстро! - сказал он.

И вскоре машина мчала нас по улицам Москвы. Брат сказал, что мы едем в больницу, к профессору Мейеру.