Унесенные за горизонт

- «Я не знаю, прочтешь ли ты это письмо или разорвешь его. Я не знаю, как нужно обращаться к тебе - на официальное «вы» или на более привычное и дружественное «ты». Последнее естественнее - я так и буду писать. Во мне не говорит желание оправдать себя, уменьшить свою вину перед тобой. Я просто хочу объяснить тебе свои мысли и чувства за время нашей короткой брачной жизни. Конечно, ты можешь сказать, что это неинтересно, да и не нужно тебе. Я сам это понимаю, - но все же пишу, так как тяжело, очень тяжело уходить из жизни любимой женщины, оставив презрение, а может быть, и ненависть к себе с ее стороны. Твое письмо, кажется единственное, я смог прочитать только в день суда, 28 декабря, так как оно было пришито к делу.

Лишь за двадцать минут до начала судебного заседания я получил в руки дело, а вместе с ним твое письмо. С болью, тяжелой болью я читал страницы, исписанные твоей рукой. В письме звучали и недоумение, и мольба о помощи тонущего человека, и отчаяние любящей женщины. Ты писала, страдала, плакала, очевидно, а я в это время - метался, как дикий зверь, по камере, зная твое состояние, сознавая свое полное бессилие помочь тебе, быть около тебя. Ты писала, что в тяжелую минуту я покинул тебя, бросив на поругание... А я в эту минуту сидел в тюрьме, неся наказание за отчаянную попытку спасти твою любовь, сохранить нашу совместную семейную жизнь. Правда, я не сказал тебе ни слова правды, кроме фамилии, имени и отчества. «—» Сначала я обманывал других, а когда от этих других узнала обо мне ты, мне пришлось выбирать: или открыть тебе сразу правду и потерять тебя, так как вряд ли зарождающаяся, да еще в таких тяжелых условиях, твоя любовь ко мне смогла бы перебороть хотя и правду, но правду горькую.

Я выбрал более легкий для себя, да и для тебя, путь - поддерживал в тебе неверное обо мне представление, сначала думал постепенно рассказать тебе все, но... добрыми намерениями ад вымощен - я запутался, ложь следовала за ложью, обман за обманом. Я катился все быстрее по наклонной плоскости, увлекая за собой и тебя. Но есть и была правда в моих словах: я действительно сделал изобретение - и изобретение ценное и важное, даже не одно, а два. Я действительно написал сценарии (да ты и сама это знаешь) и был уверен, что они будут поставлены. Ты можешь пойти к товарищу Парохину в сельхозсекцию Осоавиахима на Никольской, и он тебе скажет, что действительно сценарий был принят к постановке. То же было и на I-ой кинофабрике. Я знал, что получу деньги из Осоавиахима и за изобретение из Древтреста, - а из этого вытекал мой образ действий. Да, я и получил бы деньги, но получил бы слишком поздно - поздно для нас, благодаря оттяжкам и волоките (к сожалению, я об этих задержках узнал, когда узел был запутан до максимума). Может быть, было бы лучше рассказать всю правду еще тогда, но у меня не поворачивался язык, а главное, моя любовь к тебе ширилась и увеличивалась с каждым днем. Я обманывал тебя, говоря неправду, но правдой была моя любовь!»

Мы с Аросей сидели на заснеженной скамейке, вблизи памятника Пушкину. Арося слушал напряженно и явно сострадал Игорю.

- «Медленно тянутся дни в тюрьме, еще медленнее будут ползти они теперь для меня в ожидании неизвестного дня, когда придет от тебя письмо, если оно вообще придет»...

Арося перебил меня:

- Ты, конечно, ответишь ему?

- Не знаю, - сказала я. - К чему эта переписка!

- Но это будет жестоко - не ответить! - Арося даже привстал со скамейки.

- Дорогой мальчик, - сказала я весьма назидательно, - это только возбудит в нем несбыточные надежды. Зачем же делать это?

- Нет, надо, надо ответить, чтобы он увидел: его письмо прочтено, что ты даже простила его в известной степени! - поспешно сказал он, заметив мою недовольную гримасу. - Но не ответить нельзя!

- Ну, что же! - согласилась я. - Раз ты так настойчиво советуешь... Вам, поэтам, доступна высокая человечность!

- Не надо смеяться! - серьезно сказал Арося, - А ответить надо!

Я писала ночью, на кухонном столике, и за окном раздавались громкие крики сцепщиков и лязг буферов.

«Мне никогда не казалась конченной наша взаимная трагедия. Мне всегда казалось, что ты не уйдешь бесследно из моей жизни, что ты еще раз старательно напомнишь о себе - так, чтобы горечь моя и грусть не прекращались. Мучительные сны преследовали меня в ночь, предшествующую получению письма от тебя. Утром - письмо. Не скрою, над которым в первый момент я горько плакала. Да, я плакала, ибо не ты писал это письмо, а мертвец, которого я старательно выгоняла из своего сердца. К этому мертвецу, как ни странно, я не питаю ни ненависти, ни презрения, но нет и жалости, только тихая, щемящая грусть сдавливала мне сердце - злобы не было.

Эта история сломила меня. Был момент, и серьезный, когда я, глядя на обломки того, что когда-то называлось мной, моими чувствами, моими мыслями и ощущениями, пришла к убеждению, что обломков не собрать.

Страшное нервное потрясение в день моего ареста лишило жизнь мою всякого смысла. Я никогда не забуду этой маленькой, узкой клетки [24]...