Унесенные за горизонт

Не мешкая, отправилась в Сухуми; наскоро осмотрела город, посетила обезьяний питомник и в тот же день на пароходе «Абхазия» отправилась в Батуми, где жил один из авторов книжки, начальник батумского отделения железной дороги Кикнадзе. Это первое в моей жизни морское путешествие мне не очень понравилось - слишком спокойное, никаких бурь и штормов, которые так хотелось испытать. Швартовались уже в темноте. Переночевала в гостинице, а утром пришла в приемную и попросила секретаршу доложить, что из Москвы прибыл редактор книги.

Кабинет был выкрашен голубой вагонной краской.

- Вы женщина?

Мне навстречу из-за стола поднялся невысокий полноватый человек со сталинскими усами в белом кителе. На лице у него было изумление - я даже подумала, что он, может быть, заметил какую-то оплошность в моем туалете.

- То есть? - растерянно спросила я, машинально поправляя юбку.

- Вы Нечепуренко?

- Разумеется!

- Как я рад, как рад! - Он обогнул стол и возбужденно принялся трясти мою руку. - Я вас представлял до сих пор таким маленьким, лысоватым мужчиной!

- Но почему же?

- В ваших письмах даже намека не было, что редактор - женщина. Все от имени издательства, а подпись «Нечепуренко».

Тут я начала хохотать, а Кикнадзе мне вторил. На столе, словно по мановению волшебной палочки, появились вино и фрукты. Немного поговорили о книжке, уже получившей хорошие отклики в печати и в политотделе НКПС.

- А вы бывали у нас раньше? - спросил Кикнадзе. - Нет? Чудесно! Знакомство с природой Аджарии начнем с Зеленого мыса. Надеюсь, вы о нем слышали?

- Нет, но, наверное, это далеко, вечером у меня поезд в Тбилиси!

- Успеем! - Нажал кнопку и сказал вошедшей секретарше: - Паровоз!

Смысл этого приказа до меня дошел, только когда мы вышли на улицу: прямо у дверей чухала и пыхтела огромная черная махина с жирными от смазки колесами.

- Это мой любимый конь! - с гордостью сообщил Кикнадзе.

Он ловко вскочил в кабину, подал руку, помог взобраться. И мы неспешно поплыли среди роскошной растительности, сквозь которую слева искрились морские волны.

В дендрарии нас радушно принял директор - он не пожалел для московской гостьи целой ветки бананов и вырезал мне из бамбука легкую трость. Вечером вернулись в Батуми. Кикнадзе пригласил меня в ресторан на ужин, во время которого бурно огорчался моим ранним отъездом, а я радовалась, что заранее запаслась плацкартой - говорить уже было не о чем, а в сотый раз выслушивать восторги, что я оказалась женщиной, уже надоело.

В Тбилиси, слава богу, приключений не было, если не считать молодого грузина, приставшего на улице, - его восхитил цвет моих волос. Увидеть город почти не удалось, в гостинице мест не было; и вдруг меня охватила такая тоска по дому, по Аросе, по дочке, что я решила сразу ехать в Москву, отменив визиты в Баку и Махачкалу.

Дала телеграмму домой и, как обещала, - Марку.

Поезд прибыл в Харьков рано утром. Я не поленилась, вышла на перрон. Марка не было - что и говорить, самолюбие мое было уязвлено. Невольно позавидовала незнакомке, к которой приближался красивый высокий человек с букетом роз. Но неожиданно он подбежал ко мне:

- Скажите, вы не Рая?

- Да, это я.

- Марк в командировке. Он поручил мне передать вам его извинения и этот букет. Он напишет вам на работу.

А через пятнадцать часов я уже обнимала и целовала Аросю, а он в это время напяливал на меня шубу: в Москве ударили сильные морозы.

Вскоре из Харькова на адрес издательства пришло письмо - я ответила. Но Аросе об этом не сказала, понимая, что ему это будет неприятно. Потом пришло еще одно - в своем сумбурном послании Марк превозносил мои достоинства как человека и чуткой женщины. Чтобы поддержать это мнение, ответила вновь. Так завязалась переписка, признаться в которой Аросе мне уже было неловко.

А у нас в издательстве как раз в это время было решено сделать книжку воспоминаний участников революции 1905- го года - в связи с ее грядущим тридцатилетием. И я написала Марку о своем возможном приезде в Одессу для сбора материала.

Вскоре я заболела, но работы было так много, что пришлось читать рукописи дома. Арося приносил и относил их и поступающую на мое имя корреспонденцию. Среди писем одно оказалось от Марка, с надписью «личное». Он не удержался, вскрыл, а Марк, как назло, писал о своей радости, вызванной моим скорым приездом в Одессу, и о том, что непременно устроит командировку в этот город, чтобы со мной повидаться. Арося был расстроен - и неизвестно, отчего больше: оттого, что не удержался и вскрыл чужое письмо, или оттого, что узнал о переписке.

Понимая его боль, я рассказала про Марка, показала все письма, из которых было очевидно, что ничего серьезного между нами не было и быть не могло.