Унесенные за горизонт

Вышла я с сыном на ярко освещенное мартовским солнцем крыльцо и была оглушена овациями большой толпы друзей и сослуживцев. Я была тронута, растрогана; мой единственный, который когда-то встречал меня с Сонечкой и Эдиком, как будто был рядом, просто потерялся в толпе, казалось, стоило только поискать глазами и...

В Колокольников не могла даже помыслить зайти - казалось, переступлю порог, и сердце остановится. Отправилась с малышом на Даниловскую, к свекру.

Услышав, что я называю малыша Аросей, Иосиф Евсеевич схватился за голову и, давясь рыданиями, выбежал из комнаты. Сея, пряча глаза, объяснил мне, что по еврейскому поверью называть новорожденного именем умершего родственника можно только годом спустя, что это очень плохая примета ... Но я уже привыкла, и никакое другое имя, как мне казалось, мальчику не подходило.

Еще находясь в роддоме, попросила Митю, своего младшего братишку, обменять комнату в Колокольниковом «на любую», лишь бы в ней можно было переночевать, но непременно с центральным отоплением, чтоб не заниматься дровами. Я приняла твердое решение жить с детьми на даче - не могла представить, чтобы они ходили по московским улицам, где их могла постигнуть участь отца.

На Даниловской сумела выдержать несколько дней - красные от постоянных слез глаза Аросиного отца, непонятное чувство вины, которое отчего-то я испытывала в этом доме, тяготили меня. Как-то заехал Лазарь Шапиро и предложил перевезти меня с малышом на дачу. Я, конечно, согласилась.

С нами поехала Соня Сухотина. Лазарь машину вел сам. Дорогу, разумеется, никто не чистил. Машина шла юзом, буксовала, не раз застревала в глубоком снегу, и ее приходилось откапывать, потом сдавать назад и с разгону снова врезаться в снежную целину. Лазарь разделся до рубашки, но и та была насквозь мокрой от пота. Наконец добрались; глаза у Лазаря блестели, он чувствовал себя героем, и заслуженно - мы с Соней, конечно, старались, как могли, тешить его мужское самолюбие. Да что говорить, я и в самом деле была ему очень благодарна. Лазарь выпил несколько чашек чаю, и они с Соней уехали, пообещав не забывать меня и навещать при первой возможности...

В тот же вечер собрала домработниц;

- Содержать двоих мне теперь не по карману. Кто из вас останется со мной?

Тамара выскочила вперед:

- Я первая пришла к вам, поэтому вы должны оставить меня.

Маша сказала:

- Я бы рада остаться, но коль Тамара так говорит, я уйду.

Тихая и работящая Маша нравилась мне больше Тамары, но подвел «демократизм»: написала Маше хорошую характеристику, поблагодарила за работу, и та, стараясь не встречаться со мной глазами, собралась и ушла.

Меня мучила бессонница, почти до утра стояла у окна. Поселок, занесенный снегом по окна, был пуст - ни огонька. Байкал - чудесная собака - натоптал узкие тропинки, и его спина непрерывно мелькала в сугробах. Наблюдая за собакой, успокаивалась, ложилась в постель и засыпала. Будил меня малыш. Он просыпался в одно и то же время, ел по часам, а когда бодрствовал, тихо лежал и чему-то улыбался; старшие дети больших хлопот не доставляли, разве что Сонечка иногда спрашивала, где папа, но легко удовлетворялась ответом, что он надолго уехал. Сказать ребенку правду не решалась, да и как было ей объяснить, что такое смерть? Я сама до конца этого не понимала. Казалось, Арося вот-вот вернется из этой своей внезапной командировки, сбросит на стул тяжелое от мокрого снега пальто, снимет запотевшие очки и, сощурив синие глаза, виновато уткнется лицом в мое плечо...

Тамара собрала сумки, взяла у меня деньги и утром отправилась в Москву за продуктами, сказала, что, может быть, навестит сестру. До вечера я была спокойна, а ночью не сомкнула глаз, вскакивала при каждом шорохе; воображение воспалилось - представлялись всякие ужасы с участием машин и трамваев. Утром, бросив детей, попыталась, увязая в сугробах, найти хоть кого-нибудь в поселке, но он был стерильно пуст: ни дымка, ни тропинки, ни собачьего лая - только девственные снега и мертвая тишина, изредка нарушаемая близким и одновременно таким далеким и недоступным грохотом поезда. Вернулась, а малыш, всегда улыбчивый и спокойный, зашелся в крике. Схватила его, стала укачивать и вдруг почувствовала - падаю. На самом краешке сознания успела бросить ребенка на кровать и провалилась в темноту. Очнулась - лежу на полу, Соня и Эдик теребят меня, громко плачут, личико Ароськи от крика сделалось багровым.

Обмороки стали повторяться. Друзья - Соня Сухотина, Мендж, Лазарь, назойливо обещавшие навещать, вдруг все разом исчезли - ни слуху, ни духу. Оставить детей одних и идти к телефону на станцию? - невозможно, они и без того были перепуганы моими припадками, и, судя по их притихшему виду, растерянность и паника, охватившие меня, этот страх только усугубляли. Выбираться отсюда с грудным ребенком на руках - Эдик едва научился ходить, а шестилетней Соне огромные сугробы явно не по силам - было бы безумием. И я застыла в ожидании. И время как будто застыло.