Унесенные за горизонт

Москва ― Болшево

После первого инфаркта Ваня пролежал в больнице три месяца, а потом его перевели для «поправки» в санаторий Академии наук «Сосновый бор» в Болшеве, и тогда начались мои ежедневные путешествия туда. Мой уход с работы по окончании рабочего дня давно уже вызывал раздражение директора студии М. В. Тихонова. Он не раз делал мне замечания. Я парировала:

― Разве я задержала работу над каким-нибудь сценарием и сорвала прием фильма? Я ухожу вовремя, только вовремя...

― Но у вас ненормированный рабочий день.

― А кто мне обещал, сманивая из главка на студию, что я буду располагать рабочим временем по своему усмотрению, вот я и работаю почти все ночи. Моя работа измеряется не часами, а результатами!

Он замолкал, но ненадолго. Перепалки наши возобновлялись вновь и вновь, но ничто и никто не заставил бы меня изменить постоянству наших встреч с Ваней в Болшеве. И хотя наши отношения с М. В. Тихоновым явно накалялись, это меня не останавливало.

Ровно в 5 часов я садилась в машину, которую приводил Эдик, и мы отправлялись с ним на свидание. Больные долечивались здесь в прекрасных условиях. Высокий сосновый бор на берегу тихой Клязьмы вплотную обступал необыкновенно красивый двухэтажный деревянный особняк с огромной верандой. Когда-то этот дом принадлежал московскому «королю чая» Высоцкому. Превосходен был интерьер, отделанный деревом изумительных тонов.

Однажды Ваню навестил Георгий Федорович Александров. Он приехал из Минска, где в университете заведовал кафедрой философии. Его блестящая карьера начала меркнуть после выпуска книги о западной философии, в которой нашли много ошибок, самая главная из них ― слишком объективные описания и оценки достижений западной философии: Гегеля и других иностранных философов. Одно время он был директором Института философии АН СССР (тогда- то и Иван Васильевич перешел после защиты диссертации в этот институт). Затем Александров был назначен Министром культуры, и я как бы попала под его начало ― ибо работала в этой же области. Мне запомнилась наша встреча с ним на новоселье у профессора Г. В. Платонова. Георгий Федорович приехал в самый разгар веселья, быстро присоединился к пирующим и пил только водку. Когда провозглашали тост за его здоровье с пожеланием расцвета культуры под его эгидой, он вскочил на табурет и, высоко подняв бокал, закричал:

― Все мы ходим под ЦК, то вознесет оно высоко, то в бездну сбросит без труда!

Слова его, к сожалению, оказались пророческими. Очень скоро он был снят с поста министра культуры. В постановлении ЦК сурово обсуждалось «аморальное поведение» Александрова. Он обвинялся в несметном количестве грехов: в кутежах у какого-то типа на даче, которого за это даже судили; в содержании Аллы Ларионовой на казенный счет во время ее поездок в Ленинград и другие города ― и прочее. Его связь с Аллой подтвердилась самым неожиданным для меня образом.

В 1963 году, когда Ваня лежал в академической больнице со вторым инфарктом, одна врачиха, очень расположенная ко мне, рассказала, как все врачи больницы были тронуты тем, что, узнав о смерти Александрова, Алла пришла вечером в больницу, буквально вымолила себе право просидеть всю ночь в морге и ушла оттуда лишь утром. Он умер от цирроза печени в 1962 году ― спился в Минске, где жил без семьи, отказавшейся уехать из Москвы.

Но когда мы встретились в 1957 году в Болшеве, он выглядел отлично, был весел, много шутил и совсем, казалось, не унывал. Жизнь в Минске нахваливал. Потом уже я узнала, что он ходил в ректорат МГУ, где униженно просил, чтобы его дочь, поступавшую в университет, не заваливали на экзаменах только за то, что она носит его фамилию.

Бывали у Вани Б. М. Кедров, Н. Ф. Овчинников, Майстров, Мелюхин, Щекина и многие другие его друзья и ученики, так что он, казалось, не скучал. Однако стоило мне сказать, что в день, когда к нему собираются друзья, мне, может быть, не приезжать, он просто схватывался за сердце:

― Этот день будет для меня пустым.

И я шла подчас на поистине героические ухищрения, но в Болшево прибывала в срок.

Однажды мы с Эдиком опоздали, может быть, минут на тридцать, а Ваня уже волновался, хотя был не один ― его «развлекала» довольно миловидная, но хромая женщина. Это была Вера Федоровна Коростелева. Ваня нас познакомил. Оказалось, что работала она медсестрой в поликлинике Академии наук, но пока жила здесь в связи с перенесенной операцией, которая должна была восстановить у нее нормальную походку. Эта операция была уже седьмой по счету. А Ваня очень жалел одиноких и тем более обиженных судьбой женщин ― недаром в его обширном, но больном теперь сердце «приютилась» не только она, но и Вера Евсеевна ― родная тетя моего Ароси, и все мои подруги: вечно жалующаяся на жизнь Соня Сухотина, тяжело больная Изабелла и жизнерадостная Рита.

Вскоре по Ваниной просьбе мы перевезли Веру Федоровну в Москву, в ее крошечную комнатушку. Записала ее телефон ― очень уж она настаивала.

Широка страна моя родная