Унгерн. Демон монгольских степей

На запад же шли из Маньчжурии санитарные поезда, расписанные огромными красными крестами, развозившие по сибирским городам и далее «в Россею-матушку» тысячи раненых бойцов. Те на людях держалась бодро и чувствовали себя героями. После выздоровления их так и называли — увечные воины русской армии.

Унгерн ехал в Маньчжурию в компании таких же, как и он, добровольцев-вольноопределяющихся. Почти все они имели предписания в пехоту и только несколько человек — в дивизионные артиллерийские бригады. Служить в пушечные и мортирные батареи попадали те, кто изучал инженерное, техническое дело в университетах и гражданских училищах, вплоть до железнодорожных. В набитом купе пульмановского вагона (такая роскошь была Унгерну по карману) разговоры про войну шли все долгие дни следования поезда от Санкт-Петербурга до Иркутска:

   — Читали в «Сибирских ведомостях», что наши от реки Шахэ отступили. Опять Куропаткин воли не проявил.

   — Зато армия проявила. А рейд генерала Мищенко с казачьей конницей на Сандепу. Как прошлись казачки забайкальские и уральские по японским тылам! Что вы на это скажете, барон?

   — С казаками я не знаком. У меня предки военными моряками были. Но уверен, что будь Мищенко порасторопнее, то он мог бы набег на Инкоу продолжить до Ляодуна.

   — Ух ты, ничего себе сказал. Под самый Порт-Артур!

   — А почему бы и нет. Казаки военными интеллигентами никогда не были. Они и пропитание себе на вражеской территории добудут, и фураж для коней. Только дай им волю.

   — Каким же способом они себя обеспечат? Грабежом китайцев и маньчжур?

   — Это грабежом не называется. А экспроприацией в ходе военных действий.

   — Но так можно и с военно-полевым судом познакомиться. Не правда ли, господа?

   — Не познакомятся. Война кормится войной, а не в китайском трактире за серебро из полковой казны. Казаки всегда воевали на подножном корму.

   — Уж не мечтает ли барон Унгерн обратиться в казачье сословие?

   — А почему бы и нет? У меня прапрадед был сослан в Забайкалье. И жизнь закончил среди местного казачества. Он, как и байкальские буряты, буддистом был.

   — Эстляндский барон, морской офицер — и буддист?

   — Точно так. Христианство он оставил в Индии. Там и буддистом стал. За что его англичане арестовали и под конвоем этапировали в Санкт-Петербург.

   — Давно это было?

   — Ещё до Екатерины Великой...

Когда состав прибыл в Иркутск, пришлось выгружаться. Окружного железнодорожного пути вокруг заменой оконечности Байкальского моря тогда ещё не было. В зимнюю стужу наращивали лёд на озере и прокладывали рельсы на шпалах. Когда вода была чистой, нагоны перебрасывали через Байкал от берега до берега на паромных пароходах. В войну они курсировали круглосуточно. Даже в штормовую погоду, которая особенно часто случалась у гористых западных байкальских берегов, принося немало бед судоводителям. Они только пошучивали между собой:

   — Суровое море, суровый Байкал...

Вольноопределяющиеся оказались на другом байкальском берегу без штормовых приключений. В Верхнеудинске, ставшем в советское время Улан-Удэ, Унгерн впервые увидел забайкальских казаков. Если не считать, разумеется, виденную им на парадах забайкальскую полусотню четвёртой сотни лейб-гвардии Сводно-Казачьего полка, квартировавшего не в столице, а в близком Павловске вместе с лейб-гвардии Мортирным артиллерийским дивизионом.

Порядок на верхнеудинском железнодорожном вокзале поддерживала казачья конвойная команда местного градоначальника. Унгерна и его спутников поразил сам вид казаков, которые с их восточными чертами лица совсем не походили на донцов или, скажем, кубанцев. Сидели они на низкорослых, с виду неказистых степных лошадках, явно проигрывавших в сравнении с донскими конями, длинноногими, с крепкой шеей. Да и посадка верхнеудинских казаков была какая-то необычная, чуть ли не бочком. Но непринуждённая и для них привычная. Казалось, что и пикой сбить такого всадника почти невозможно.

Казаки с прищуром глаз поглядывали на всё, что творилось на площади. Унгерн сделал умозаключение; в их форме есть что-то, чем всадники особенно гордились перед толпой. Этим что-то оказалось то, что отличало их от рядовых сибирских стрелков, артиллеристов и тыловых нестроевых чинов — лампасы. Широкие, жёлтого цвета. Скорее даже оранжевого, выгоревшего за лето.

Унгерн залюбовался всадниками, редкой цепью охватившими привокзальную площадь. Казаки наблюдали за порядком, порой гуляя плётками по спинам расходившихся пассажиров. Разумеется, если те были нижними чинами или людьми гражданскими.

При наведении порядка в людской толпе, где преобладали серые шинели, забайкальские казаки, особенно урядники, покрикивали грозно и немногословно:

   — Порядок! Должен быть порядок!..

Порой они, одаривая плёткой какого-нибудь подвыпившего солдата, ругали его на своём языке, произнося матерные слова по-русски. При этом монгольского типа лица почти ничего не выражали, кроме служебного рвения.