Уничтожить

Мадлен, сидевшая на скамейке рядом с Эдуаром, закутанным в несколько одеял, увидела их издалека, энергично помахала им, встала и покатила кресло им навстречу. Две медсестры, которые попались ей по пути, отошли немного в сторону, только бы с ней не здороваться, и Орельену показалось, что они враждебно на нее посмотрели.

Он подошел к отцу, взял его руку, высунутую из-под одеяла, и сжал ее.

– Я приехал, папа, – сказал он. – Давай пойдем к тебе, а то похолодало, ладно? – Эдуар моргнул, медленно, но вполне отчетливо.

– Это значит “да”, – объяснила Сесиль, – помнишь? Может, мы вас оставим, – добавила она, когда они вернулись в комнату, – если тебе хочется поговорить с ним наедине.

Сесиль и Мадлен вышли; отец смотрел ему прямо в глаза застывшим взглядом. Он не в силах что-либо выразить, твердил про себя Орельен, он лишен возможности проявлять свои чувства; но ему потребовалась еще пара минут, чтобы заговорить.

– Я смогу к тебе заезжать иногда, папа, – сказал он наконец, – я теперь работаю недалеко от Шалона. А еще я собираюсь продать мамины скульптуры, я нашел галериста в Париже, мы все вывезем из амбара.

Его отец медленно моргнул. Орельен застыл, не зная точно, как истолковать этот знак, но и продолжать он тоже был не в состоянии.

– Ты был прав, папа, – удалось ему наконец выговорить, – моя жена – нехороший человек. Я подаю на развод.

Отец снова моргнул, на этот раз более внятно, более решительно.

Ему, собственно, нечего было добавить, но, выходя из больницы, он прекрасно себя чувствовал, легко и спокойно, и за ужином развлекал народ, рассказывал, что гобелены, реставрацией которых он сейчас занят, скорее всего, были сотканы в Аррасе, что в конце Средних веков Аррас стал ведущим центром производства гобеленов в Европе и во многом город обязан этой отрасли своим процветанием.

– Процветание уже не то, что было… – заметил Эрве, подлив себе вина.

В воскресенье утром Орельен принялся за работу, он фотографировал и измерял скульптуры, посылал мейлом все данные галеристу, это было несложно, но амбар очень плохо отапливался, и вечером он понял, что у него не хватит духу отправиться сейчас в обратный путь. Он останется на ночь в Сен-Жозефе и позвонит Фелиси предупредить ее, “Отречение апостола Петра” может немного подождать.

Он выехал на следующий день в семь утра. Несмотря на ранний час, Сесиль уже встала, она долго-долго обнимала его, перед тем как он сел за руль.

11

В следующую пятницу Поль и Прюданс сели на поезд до Макона. Спать в одной комнате они не будут, они обсудили это в последний момент, перед самым отъездом, пока им это сложновато, столько времени прошло; но Прюданс сказала, что постарается прийти к нему ближе к утру.

– Только вот кровать ужасно узкая, как ты знаешь, – заметил Поль; она догадывалась, но это ее не смущало, совсем даже наоборот. Он не очень понимал, почему вдруг решил спать в своей детской; с другой стороны, может, и не надо ему это понимать. Вряд ли там на стенах все еще красуются постеры с Керри-Энн Мосс, но если да, то первым делом он их снимет; он и тут не знал толком почему, но чувствовал, что так будет лучше.

По тому, как долго Сесиль ее обнимала на перроне у поезда, Поль вдруг понял, что она сделает все от нее зависящее, чтобы Прюданс было у них хорошо на выходных, чтобы она почувствовала, что вернулась в семью. Однако она не сдержала удивления, узнав, что Поль собирается занять свою бывшую комнату, но не произнесла ни слова.

Нет, в его комнате не оказалось никакой Керри-Энн Мосс, только безобидный постер “Нирваны”. Как ни странно, он заснул без всякого труда. Однако его тут же разбудил тихий скрип открывающейся двери, но он не пошевелился, не сделал никакого движения навстречу Прюданс, вместо этого съежился и вжался в стену. Ночь была темной, хоть глаз выколи, в комнате еще не похолодало, что возвещало бы о приближении рассвета, вряд ли было больше пяти утра.

Сначала она положила руку ему на талию, затем поднялась к груди. Он не сдвинулся ни на сантиметр. Затем она произвела какие-то непонятные телодвижения, почему-то задергалась и вдруг изо всех сил стиснула его, издавая невнятные звуки, Полю показалось, что она плачет. На ней все еще была детская пижама, на ощупь немного пушистая, невольно отметил он. Она слегка ослабила хватку, но все равно стискивала его еще довольно крепко, ну и ладно, ему было хорошо.

Он пролежал так долго, не шелохнувшись, ощущая ее тепло – она вся прямо пылала и дышала тяжело, ее сердечно-сосудистая система, должно быть, работала как сумасшедшая.

Дневной свет уже давно заливал комнату, когда он рискнул наконец пошевелиться, и, поворачиваясь, понял, что ему ужасно страшно.

Зря он боялся. Их губы были на расстоянии нескольких сантиметров. Ни секунды не раздумывая, Прюданс прижалась губами к его губам, всунула язык ему в рот и медленно задвигала им. Их языки сплелись, ему казалось, что так может длиться долго, всю жизнь.

Тем не менее все закончилось, ничто не вечно в подлунном мире. Они отстранились друг от друга, их тела разделяли теперь сантиметров тридцать.