Уникум Потеряева

— В Потеряевку? — старый диван заскрипел под заерзавшим Ничтяком. — Это в Маловицынскую Потеряевку-то, что ли? У меня там связь есть. Потеряевка — это ничтяк. Пусть эти плебеи ищут свои клады, а мы те клады будем хавать. Люблю звон монет и блеск жемчужин. Ладно, хватит тут с тобой… Дай червонец, да надо идти. У тебя выпить-то нету? Так и знал. Давай, давай червонец, шевелись маленько.

Так разговаривая и одеваясь, Алик бродил по комнате, и вдруг остановился возле кроватки, где спала девчонка Тонька. Стоял и глядел на свою и Люськину дочь, и человеческим, грустным и затравленным стал взгляд, и волчье обострившееся, неопределенное лицо разгладилось и помолодело. Он вздохнул, выхватил деньги из Люськиных рук, сунул ноги в туфли с никогда не развязывающимися шнурками, и ушел, тихо притворив дверь: чтобы не будить Тоньку и соседей.

ЛИЗКА И ГУРУ

«Я спокойна. Я спокойна. Я невозмутима. Я невозмутима».

Так повторяла про себя ближайшая Мелитина подруга, Лизоля Конычева. Такой метод успокоения хоть и был рекомендован многажды испытанной и проверенной йоговой практикой, но в данный момент не оказывал должного действия: Лизка была разъярена.

Шутка ли! Ведь как юлила в последнее время перед нею эта Мелитка! Как улыбалась в лицо! А на деле все это оказалось подлостью. Нет чтобы насторожиться, сказать себе: что-то нечисто. Не насторожилась, не сказала, и вот пожалуйста: едет она вчера вечером на трамвае от Гуру, духовного наставника и физического совершенствователя, глядит в окно — и вдруг сердце и мозг уязвляются, словно от капелек черного страшного яда. Идет в новом костюме Мелитка, и держит под руку — ах, спасите меня! — пожарника-инженеришку, которого они недавно в шутку решили разыграть, и который сбежал, позорник. Как они хохотали! Мелитка-то хохотать хохотала, а дело свое знала туго. Ловко обошла ее, Лизолю. Вот где простота-то сказывается. И инженер-то, главное, с квартирой, холостой, даже, кажется, не алиментщик. Теперь, если все нормально, Мелитину квартиру, да его квартиру… слезы ненависти брызнули из глаз задушевной подруги. Ах, как она, однако, проста! Вечно ее обходят, а чем она хуже других? Теперь, конечно, эта мочалка не заходит, не звонит — как же, ведь у нее личная жизнь! А подруга хоть умри, хоть насмерть застрелись от горького одиночества. Если бы еще не Гуру, Учитель, индийско-бархатный, миндальный, жестко-стержневой, — так бы, пожалуй, и пришлось сделать. Потому что некуда деваться. Темно и пусто, темно и пусто.

Некогда Конычева окончила культурно-просветительное училище по специальности — режиссер массовых зрелищ. В этой режиссуре люди, предварительно вдохновленные ею, по взмаху руки вдруг начинали шагать, или приседать, или махать флажками, или выкрикивать предусмотренные сценарием фразы. Даже декламировать стихи. Приобщившись таким образом к искусству, Лиза не пожелала больше командовать бестолковыми рядами, а пленилась волшебным миром кино и пошла работать администратором в кинотеатр. Там ей навыки народного режиссера пригодились в работе с уборщицами, киномеханиками, кассирамии и билетерами. Но Бог с ним, это была текучка, пошлые дела. И без них не может существовать кино. К сожалению. Но — Кино! Пускай прогуливают уборщицы, грубят билетеры, попадают в вытрезвитель киномеханики. Все равно ловкие, красивые, смелые и нежные люди с ослепительными улыбками глядят с экрана прямо в сердце — так, что и больно, и сладко. Эти люди живые, они есть, только существуют где-то далеко, в своей, красивой жизни, где нет места пошлым и грубым страстям. И отсчеты, и вехи, что приходились на ее молодую жизнь, были отсчетами и вехами Времени Больших Встреч. В этом она видела несомненный плюс своей должности: хоть иногда, хоть очень изредка, хоть крошечной запятой мелькнуть в жизни людей, которых миллионы видят на экранах. Актеры приезжали одни и с творческими группами, приезжали режиссеры, операторы, каскадеры, — и, заполучив такую группу в свой кинотеатр, Лиза начинала борьбу за свой кусочек счастья. Оно, как правило, не заставляло себя ждать. В начищенной, нарядной, с уклоном в изящный интим квартирке воцарялся запах сигаретного дыма, мужского пота, стиранных рубашек и крепчайшего кофе, что Конычева утрами подавала в постель своему обладателю. Как бы после ей ни было плохо и одиноко, такие — всегда, в общем-то, недолгие моменты давали Лизоле сознание неизмеримого, не поддающегося никакому подсчету превосходства перед всеми остальными женщинами. Она их попросту презирала.