Unitas, или Краткая история туалета

Туалеты в Ленинграде и до Великой Отечественной войны, и после именно так и назывались — «уборными» (хотя и понятие «артистическая уборная» или «гримуборная» тоже сохранилось), но не забыты были и слова «сортир» и «клозет». Ф. Г. Раневская так определила разницу между ними: «Сижу в Москве, лето, не могу бросить псину. Сняли мне домик за городом и с сортиром. А в мои годы один может быть любовник — домашний клозет». Нам остается только предположить, что не одна Фаина Георгиевна называла дачную уборную (вне дома) «сортиром», но поручиться за истинность этого утверждения я не могу, хотя не раз слышал, как «сортиром» в конце прошлого века брезгливо называли не очень чистое отхожее место. Загородный сортир еще называют «скворечником». Слово же «клозет» употребляли единицы, почему — определенно не могу сказать; наверное, было в нем что-то иноземное, «буржуазное», а иногда — непонятное. Героя романа Владимира Войновича «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» Кузьму Гладышева окружающие почитали человеком ученым еще и за то, что на деревянной уборной, стоявшей у него в огороде, большими черными буквами было написано «water closet». Так что широкой публике оставались «туалеты», «уборные» и сортиры, да и наверняка какие-то другие слова и выражения.

По воспоминаниям искусствоведа М. Ю. Германа, «дачи (в 1930-е годы. — И. Б.) ценились… вовсе не за комфорт: какова уборная и насколько далеко она от дома — никто не задумывался. Ценились место, наличие сада, близость к станции, веранда».

Что же до «удобств» (вот еще расхожее слово) в жилых домах, то для советского времени характерно обилие коммунальных квартир с одним туалетом на всех проживающих (а «жильцов» иногда было несколько десятков человек; как пел В. С. Высоцкий,

«Все жили вровень, скромно так, —
Система коридорная,
На тридцать восемь комнаток —
Всего одна уборная).

Уже к концу 1920-х годов коммуналки охватили около 60 % жилой площади в городе. Количество комнат в них колебалось от трех до восьми. Потом стали возводить еще и дома-коммуны. В результате к началу 1940-х годов более ²/₃ (!) жилого фонда Ленинграда составляли коммуналки. С помощью «подселений», «уплотнений» власть сбила народ в кучу — так проще за ним следить, так легче держать его в рабской зависимости. Переселившись в отдельную квартиру, человек, члены его семьи уходили из-под госнадзора, а такой человек для советской власти был потенциально опасен…

В уборной коммунальной квартиры (эта уборная, наряду с кладовками, ванной комнатой и т. д., относилась к «местам общего пользования»), как правило, тесном, никогда (во всяком случае, на памяти одного поколения) не ремонтировавшемся помещении (принадлежит всем, а значит, никому — как и все в стране), с пожелтевшим, нередко треснувшим унитазом и веревкой, свешивавшейся с бачка, было две лампочки (по 40, а то и по 25 ватт, притом «голые») — одна общая, а другая из дальних комнат, с отдельным электросчетчиком. Перед тем как идти в туалет, сначала включали свою лампочку, потом шли справлять нужду. Если туалет был занят, то человек стоял поблизости от туалета, дожидаясь своей очереди, при этом лампочку не выключал — для этого пришлось бы возвращаться в свою комнату. Бывали, впрочем, и выключатели возле самой уборной, вроде нескольких звонков на двери в коммунальную квартиру. Выключать свет после посещения уборной было делом обязательным, и это при том, что цена на электроэнергию в СССР была ничтожной. Диктовалось такое поведение еще и врожденной, а затем и укоренившейся психологией советского человека — экономить на всем (даже на туалетной бумаге; многие пожилые люди не покупали ее, если и представлялась такая возможность).

Литераторы не могли пройти мимо этой распространившейся повсеместно привычки напоминать окружающим об обязательности гасить свет после посещения «удобств».

Герой романа И. Ильфа и Е. Петрова «Золотой теленок» (1931 г.) Гигиенишвили «сделал… Лоханкину первое представление о необходимости регулярно тушить за собою свет, покидая уборную… Васисуалий Андреевич по-прежнему забывал тушить свет в помещении общего пользования. Да мог ли он помнить о таких мелочах быта, когда ушла жена, когда остался он без копейки, когда не было еще точно уяснено все многообразное значение русской интеллигенции? Мог ли он думать, что жалкий бронзовый светишко восьмисвечовой лампы вызовет такое чувство? Сперва его предупреждали по нескольку раз в день. Потом прислали письмо… подписанное всеми жильцами. И, наконец, перестали предупреждать и уже не слали писем…

Как-то случилось, что Васисуалий Андреевич снова забылся и лампочка продолжала преступно светить сквозь паутину и грязь». В результате Васисуалия Андреевича привели на кухню и «положили животом на пол… Гигиенишвили размахнулся из всей силы, и розга тонко запищала в воздухе».