Университетская роща

С того момента, когда в 1902 году Потанин окончательно утвердился жить в Томске, во флигеле, который он занимал на Преображенской улице, постоянно собиралась томская интеллигенция – общество шумное, пестрое, яркое. Артисты, художники, журналисты, техники путей сообщения и промышленно-конструкторского бюро, словом, люди просвещенные и любознательные.

Хаживали в этот дом и профессора, из тех, кто не боялся навлечь на себя недовольство власть предержащих: Сапожников, Кащенко, Владимир Афанасьевич Обручев, декан горного факультета Технологического института, сорокалетний геолог, известный исследователь Сибири, Центральной и Средней Азии. Говорят, Обручев с Потаниным не раз схлестывались по вопросам геологического строения Сибири, по обоснованию «древнего темени» Азии. Отголоски этих научных споров доходили и до Крылова, и ему порой так хотелось в общество этих неуемных людей. Но он всякий раз сдерживался, не желая навязывать свое присутствие.

И вот эти люди ожидали его…

Крылов оглядел особняк, словно бы впервые увидел его.

– Валяй! Не гляди, что будет впереди, – подтолкнул Крылова Василий Васильевич. – Ну, китайские вазы, берегись!..

Они оба весело расхохотались и так, смеющиеся, раскрасневшиеся от холодного весеннего ветра, вошли в потанинский дом.

Обилие разнообразных звуков, красок, запахов, предметов, заполнявших небольшую, обставленную скромной мебелью в зеленых чехлах, весьма уютную гостиную, поначалу ошеломило Крылова.

Кто-то увлеченно терзал пианино. Кто-то громко спорил. В другом углу устанавливали стол, и что-то медное и блестящее, кажется, это был восточный гонг, соскользнуло со стола и упало. Из кухни разносился аромат кипящих пельменей. Алтайские картины Павла Кошарова, карты, охотничьи трофеи, диковинные маски и прочие экзотические предметы привлекали к себе внимание.

Вошедших встретила женщина лет сорока семи. Высокая, с высокой же наплоенной прической, придававшей ее лицу нечто кукольное, в длинном платье из лилового китайского шелка, перетянутая в талии широким черным поясом. Плечи, руки вопреки моде не открыты.

На груди скромная золотая цепочка с круглым медальоном. Небольшие зеленоватые глаза смотрят уверенно и доброжелательно.

– Добрый, добрый вечер, – несколько нараспев произнесла женщина и протянула Сапожникову руку. – Рада вас видеть, господин профессор.

Сапожников поцеловал даме ручку и непринужденно заметил:

– Вы, как всегда, великолепны, драгоценная Мария Георгиевна! Разрешите представить: Порфирий Никитич Крылов. Первый ботаник Сибири и мой добрый друг.

– Очень, очень рада, – женщина протянула руку.

Растерявшись отчего-то, Крылов молча и грубовато, по-мужски, стиснул ее, вместо того, чтобы поцеловать, как было принято.

Мария Георгиевна, кажется, не обратила на его неловкость внимания. Во всяком случае она, все так же любезно улыбаясь, пригласила их в гостиную. А сама осталась встречать кого-то еще.

– Поэтесса Васильева, – улучив момент, шепнул Сапожников Крылову. – Она здесь за хозяйку дома…

Не сговариваясь, они оба посмотрели на портрет первой жены Потанина, Александры Викторовны, снятой в «костюме велосипедистки», в котором она путешествовала с мужем по Центральной Азии. Один из последних ее снимков…

Отворилась длинная и узкая боковая дверь, и появился Потанин.

Маленький, сухощавый, загорелый и обветренный, будто сейчас сошел с коня после горного перехода. Редковатые седые волосы, такой же гущины борода. Исчерченное морщинами, очень простое и приветливое лицо человека «из народа». В свое время Герцен охарактеризовал потанинскую внешность достаточно своеобразно: лицо недоимщика. Одним словом, обыкновенное лицо. Разве что в качестве особой приметы следовало бы назвать шрам на носу.

Очки мешали разглядеть небольшие карие глаза, и, словно догадавшись об этом, Потанин снял их, и лицо его приобрело милое, детски застенчивое выражение.

– Порфирий Никитич, дорогой, – сразу же подошел он к Крылову. – Как мы рады, что вы посетили нас! Нам говорят, что Крылов нелюдим. А мы не верим… Правильно не верим? – снизу вверх он искательно заглянул в глаза.

Крылов пожал руку Потанина и тоже почему-то стащил очки и принялся их протирать платком. Должно быть, в эту минуту они оба довольно смешно выглядели со стороны – седые, безочкастые, смущенные и неловкие.

Потанин первым вышел из этого положения.

– Я действительно рад с вами познакомиться, Порфирий Никитич, – сказал он сердечно и искренно. – Ваша «Флора Алтая и Томской губернии» восхитительна! Давно не доводилось читать такого умного и ясного сочинения. Представляю, какой ворох работы вам пришлось переворошить! – и с удовлетворением заключил: – Потанин счастлив, что привел господь встретиться с Нестором сибирских ботаников! С вами, с человеком, которому он обязан вдобавок спасением Тарбагатайского гербария.

Крылов замер от такой похвалы, и ему стало удивительно легко и свободно. В самом деле, как славно: встретились люди, давно знавшие и понимавшие друг друга. Вот только сбивала с толку странная манера Потанина говорить о себе в третьем лице: он, Потанин… Ну, да у кого не бывает странностей…

С появлением хозяина обстановка в гостиной стала меняться. Кружок молодых людей возле пианино, с чувством допевший романс Донаурова «Пара гнедых», распался. Самодеятельные певцы потянулись к уютному просторному дивану, на котором расположились Потанин, Крылов и Сапожников. Это было похоже на то, как магнит-камень, который «родится в Индии в горах при берегу морскому, цветом аки железо, издалече привлачит к себе железо же…».

Внесли еще лампу. Света стало больше. Перезнакомив гостей меж собою, Потанин с видимым облегчением сложил с себя полномочия хозяина и забился в угол дивана, съежился и блаженно замер: маленький, простодушный, доверчиво ожидавший от сегодняшнего вечера чего-нибудь завлекательного.

Публика в этот вечер собралась действительно интересная. Почти весь томский литературно-артистический кружок. Георгий Вяткин, Георгий Гребенщиков, Вячеслав Шишков – молодые, но уже известные в Сибири литераторы; знаток старины, газетчик и путешественник Адрианов, художник Михаил Щеглов, поэт Валентин Курицын, несколько незнакомых, а потому похожих друг на друга молодых людей… С некоторым опозданием пришли оба брата Макушины. Ждали Обручева.

Разговор шел о давнишней мечте сибиряков – о выпуске литературных сборников.

– Помните, как писал Феликс Волховский? – говорил Адрианов. – Он хоть и числился идейным противником областничества, а стало быть и моим противником, но здесь я его всецело поддерживаю… Так вот, Волховский писал: «В минуты усталости и тягости приятно иметь под рукой несколько вполне понятных, родных поэтических строф…».

– Это в предисловии к «Отголоскам Сибири»? – уточнил кто-то.

– Да. К «Отголоскам».

– Сборник, собранный Волховским, редчайшее явление, – посетовал тот же молодой человек. – Это было когда еще!.. А теперь молодым и вовсе печататься негде. До собственной книжки не дорасти. Сборники не выпускаются. Петербург печатает лишь самое себя…

– Провинциальная действительность – вот что гнетет сибирскую интеллигенцию, – поддержал Георгий Вяткин. – Вспомните нашего томского писателя Николая Ивановича Наумова. Прекрасный, прекрасный был человек Николай Иванович! Незаурядный и высококультурный. Однако ж провинция съела и его. Не зря в последнее время он говаривал: «Писать можно только в Петербурге».

– Провинциальная действительность – жестокая сила, – согласился с ним второй Георгий, Гребенщиков. – Железные, не токмо человеческие нервы оборвет.

– Надобно держаться вместе, – сказал Сапожников. – Вот растения на холодном севере… Постригает их ветер, давит мороз. Студено-голодно, а они и придумали – растут подушкой. Наименьшая поверхность соприкосновения с воздухом. Так и человеку следует…

– Подушка – это хорошо, – задумчиво проговорил Потанин. – Давно назрела необходимость создания общества подлинных патриотов Сибири, энтузиастов-ученых, исследователей. Общество, которое бы всесторонне изучало Сибирь… Надо пахать, – убежденно подчеркнул он. – Надо пахать! История не простит нам, образованным людям, преступного промедления. Чрево Сибири богато полезными ископаемыми, драгоценными кладами. Первостепенными действиями, которые в совокупности могли бы составить эпоху в развитии сибирской экономики, следовало бы назвать: расчистку Ангарских порогов, проведение железной дороги на Чулым и Енисей, заселение степей Алтая, Казахстана и берегов Амура. Открытие портов Ледовитого океана и упрочение торговли с Монголией…

Крылов смотрел на взволнованное, как бы зажегшееся изнутри лицо Потанина и чувствовал, как безоглядно подпадает под обаяние этого человека. Ему нравилось в нем решительно все: и внешность, и костюм, нелепо выглядывавший из-под китайского халата с драконами, и растрепавшиеся, как от ветра, седые волосы. Когда Потанин заговорил о Сибири, голос его окреп, в глазах появился блеск.

– Неутомимый, бессносный человек, – словно догадавшись о его мыслях, наклонился к Крылову Петр Иванович Макушин. – Гляжу и удивляюсь.

– Я тоже, – негромко ответил Крылов.

Брат Макушина, Алексей Иванович, недовольно покосился на них: дескать, слушать мешаете.

Братья, такие разные и по внешности, и по манере держаться, в то же время чем-то неуловимо похожи меж собою. Алексей Иванович небольшого роста, с широкими, несколько покатыми плечами, с короткой густой бородой, стриженой «в скобку». Петр Иванович, напротив: высок и статен, и в свои шестьдесят один год еще красив строго, по-мужски. Волосы у него на голове растут стойком, вертикально вверх, борода седая, полгруди покрывает. А у Алексея Ивановича волосы зачесаны на пробор, лежат послушно, нестроптиво.

Внесли пельмени, но приступить к ним не успели – появился Обручев. Его приход вызвал радостное оживление: Обручева знали и любили.

Владимир Афанасьевич извинился за неловкое, как он выразился, вторжение, поцеловал ручку Васильевой и устроился на диване рядом с хозяином дома. Невысокий, сухолицый, подвижный, с гладкой молодой кожей и веселыми внимательными глазами, он походил на юношу, который, словно в маскараде, нацепил седоватую клинобородку и играет профессора.

Впрочем, в точном смысле этого слова Обручев профессором не был. Он не мог получить ученую степень, так как окончил Горный институт, а не университет. Первый геолог Сибири, автор блестящих открытий, учебников, по которым учились поколения студентов, трудов по общей и полевой геологии, петрографии и курсу полезных ископаемых, Владимир Афанасьевич не позаботился об ученом звании, ему все время было некогда. В этом судьба Обручева сближалась с судьбой Крылова.

– Владимир Афанасьевич, – обратилась к нему Васильева, покончившая хлопоты с пельменями и устроившаяся в кресле возле лампы с зеленым абажуром. – До вашего прихода мы говорили о том, что Сибирь – трудная для поэзии земля.

– Но не невозможная! – встрепенулся Потанин. – И в ней начинается литературная весна. Она похожа на весну сибирской природы… Робкая и медлительная. Литературная нищета Сибири и такие длительные роды нашей, сибирской, литературы объясняются состоянием общества…

– Всецело с вами согласен, дорогой Григорий Николаевич, – ответил Обручев. – Наше общество – это больное, измученное и одновременно одуревшее от умственного застоя существо…

– Господа, господа! – укоризненно прервала Васильева. – Мы же договорились: сегодняшний вечер посвятить поэзии. Не так ли?

– Виноват, голубушка Мария Георгиевна, – шутливо развел руками Обручев. – В этом доме я готов слушать даже стихи!

Все засмеялись. Знаменитый геолог Сибири не упускал случая, чтобы подчеркнуть свою якобы полную отъединенность от «изячных искусств», в то время, как сам… пописывал в газеты недурные фельетоны под вымышленной фамилией «Ш. ЕРШ» – намек на известное французское выражение «шерше ля фам», «ищите женщину».

– В таком случае, Валентин Владимирович, милости просим! – пригласила Васильева скромно одетого молодого человека с чахоточным румянцем на серых щеках. – Полноте вам стесняться. Здесь все свои люди. Почитайте нам свои стихи.

Курицын сначала отрицательно замотал головой. Потом пересилил себя. Встал. Вцепился пальцами в спинку стула.

– Собственно, я не готов… Впрочем, господа, извольте, – как-то разом, скомканно произнес он и, подправив коротким прокашливанием хрипловатый голос, добавил: – «Песнь о веревке». Нигде прежде не публиковавшаяся и не читанная.

– Браво, Валентин Владимирович! Просим! – вновь подбодрила молодого человека Васильева.

– «Песнь о веревке», – повторил Курицын и стал читать – монотонно, уныло, без выражения, так, как это часто делают поэты, произнося собственные стихи.