Университетская роща

С брешью пришлось изрядно повозиться. Одно неверное движение – стекло брызнет во все стороны, и из малой прорехи вмиг образуется зияющая пропасть; тогда уж мороз неминуемо ворвется внутрь. Следовало быть предельно острожными. Пригодились и кошачья гибкость Габитова, и терпеливость окоченевших пальцев Крылова, и советы сторожа. Пригодился и голландский «презеннинг», полульняная парусина, заготовленная впрок, на непредвиденный случай.

Когда все было закончено и температурный режим мало-помалу начал восстанавливаться, Крылов понял, что смертельная опасность миновала, и почувствовал опустошительную усталость.

– Все, друзья мои, довольно, – сказал он. – Ступайте в дом, греться. Порядок будем наводить потом.

Он ушел из пострадавшей теплицы последним. Ущербный месяц высоко висел над головой – тоже окоченевший, уставший до безразличия. Глухая январская полночь…

Каково же было удивление, когда у себя в доме Крылов обнаружил оживление: никто не помышлял о сне. Иван Петрович вздул самовар, подогрел остатки ужина: гречневую кашу с молоком, и потчевал чем бог послал в эту позднюю пору Степана Кировича и Габитова, который важно сидел у лампы с «зонтиком для глаз» – абажуром, пил чай по-сибирски, сквозь сахар.

Умывшись, размяв задубевшие руки, подсел к столу и Крылов. Степан Кирович сочувственно посмотрел на него и протянул чашку Пономареву.

– Налей-ка, Иван Петрович, погорельцу чайку! Да не такого, чтоб сквозь него из Петербурга Кронштадт виден, а покрепче!

– Это мы могем, – вскочил Пономарев. – Это мы умеем! Такой калмыцкий напиток соорудим, враз всякую хворь отобьет! Не чай, а ай!

– Это я-то хворый? – устало улыбнулся Крылов; он был рад теплу, мирному свету газовых лампочек, тому, что в эту ужасную ночь оказался не один.

– Никто и не говорит, – тотчас согласился Иван Петрович. – Все знают вас, Порфирий Никитич, как суворовского солдата, мало убить, надо еще и повалить!

Крылов покачал головой в знак того, что неумеренная лесть на него никак не подействовала, и спросил у Кузнецова:

– Проводили Волховского? Однако зря он отказался остаться. Неспокойно в такую-то пору на улицах. Неровен час…

– А мы извозчика кликнули. Дремал у солдатской чайной, – успокоил Степан Кирович, с тонким присвистыванием схлебывая чай с блюдца. – Экии бестии эти возницы! Рубль содрал за ночное время. И ничего не поделаешь, пришлось дать.

– И не говорите, и не вспоминайте! – с жаром подхватил знакомую тему большой специалист по экономии денег Пономарев. – Совсем жизнь дорогая стала. Дешевле умереть, – он в одиночку посмеялся своей шутке. – До Барнаула билет восемь рублей стоит во втором классе, на пароходе. И тут по городу – рупь! Восемь раз съездил в гости – считай до Барнаула прокатился, – Иван Петрович повертел головой. – А на рынке что творится? Грабят, не хуже чаерезов на тракте! Дрова – четыре рубля сажень. Масло – сорок копеек за фунт. Курица – и та девяносто копеек взыграла. Гусь до двух рублей дошел. Яйцо – два рубля с полтиной сотня. Где тут денег наберешься?

– Полноте, Иван Петрович, – мягко упрекнул Крылов родственника.

Не любил он подобные разговоры, потребительскими считал; рынок он и есть рынок – чего не произведено, того и не купишь. Гусь – два рубля, да все ж доступен. А бедному человеку и кусок хлеба иной раз во сне грезится. Вот что прискорбно.

– Да-да, да-да, – быстрыми кивочками Пономарев дал понять, что меняет тему. – Давече забавный случай произошел… За портомойнями на Ушайке, там, где бабы портки и прочее бельишко полощут. Ну, там еще обычно ряды с битой птицей, с зеленью… Идет, скажу я вам, мужчина. За ним пес-силач. В зубах пустую корзину тащит. Не знаю, какой породы собачина, скорее всего, думаю, выборзок. Помесь борзой с дворнягой. Но – сильная тварь: корзина в ее собачьей пасти не ворохнется. Ладно. Идут себе, товар выбирают. Вдруг пес натурально ставит на землю пустую корзину! Берет у какой-то бабы такую же – с яйцами! И продолжает идти за хозяином. Что тут поднялось… Баба – в крик. Выборзок – бежать. Яйца всмятку. Хозяин ругается… На бабу. Что, не смешно? – Иван Петрович с огорчением оглядел присутствующих.

– Смешно, смешно, любезный Иван Петрович, – успокоил его Степан Кирович. – Это действительно презабавно: яйца всмятку, выборзок бежать…

Крылов допил чай. Усталость немного подвинулась, расслабились напряженные нервы. Вспомнился бледный Флоринский, с трудом подавлявший свое недовольство. Согбенная тощая фигура корреспондента. Его насмешливые безбоязненные глаза… Хотелось порасспросить о нем у Кузнецова. И стеснялся показаться любопытным, излишне назойливым.

Степан Кирович будто подслушал его мысли.

– Феликс Вадимович, прощаясь со мной, просил передать вам, Порфирий Никитич, свое искреннее расположение и сочувствие по случаю пожара, – сообщил он, тоже отставляя блюдце и переворачивая чашку в знак того, что впредь от чая отказывается.

– Благодарю вас, – отвечал Крылов. – А что он за человек? Признаться, я все о нем думаю.