Университетская роща

– Волховский? О да, Порфирий Никитич, вы правы! Это поистине незаурядная личность. Я недавно с ним познакомился. Ходил как-то в «Сибирскую газету», носил объявления и встретил там его. Оказалось, Феликс Вадимович любит поэзию. Знает английский язык, историю, литературу. Обожает Лонгфелло. Перевел многие его стихи на русский язык… «Дай, о кедр, ветвей зеленых, дай мне гибких, крепких сучьев, помоги пирогу сделать и надежней и прочнее!..» Да… Так Феликс Вадимович и сам немного сочиняет. И в стихах, и в прозе. Вот, к примеру, есть у него преотличное стихотворение…

Кузнецов откашлялся и несколько театрально, хотя и вполне искренно продекламировал:

Не веселы сибирские напевы.

В них нет и нежных, грациозных нот:

Под звук цепей свершенные посевы

Способны ль дать роскошный, нежный плод?..

Рожденные угрюмою природой,

Взлелеянные мрачною тайгой,

Они звучат холодной непогодой

И жесткостью страны своей родной.

Но в самой их суровости угрюмой,

Сквозь жесткость их стиха заметишь ты

Проникнутые мужественной думой —

И мощь, и благородные мечты.

Ни стихов в них, ни лжи нет, ни сомненья.

Одна лишь честность диктовала их.

И молотом святого убежденья

настойчивость ковала жесткий стих.

И этот стих помимо звуков нежных

К сердцам родным надежный путь найдет,

И в них – ленивых, черствых иль небрежных —

Оковы безразличья разобьет.

– Каково, я? – без передышки без паузы спросил Степан Кирович. – Только что написал. Еще нигде не печатаны.

– неплохие стихи, – с некоторым сомнением согласился Крылов. – И чувство есть, и страсть благородная. Однако строки отдельные… «Рожденные угрюмою природой, взлелеянные мрачною тайгой»… Нет, не согласен я! Какая же в Сибири угрюмая природа? Многообразная – да. Богатая – тоже да.

– Так-то оно так, – не стал спорить Кузнецов. – Только вы не учитываете восприятие автора… Для таких, как он, сибирская природа не мать родная, а злая мачеха. Или как в сибирской песне поется, «сатана-змея-лукавица, а не милая красавица».

– Для каких «таких»? – не понял Крылов.

– Для ссыльнопоселенцев. Знаете, кто таков Феликс Вадимович? – Кузнецов снизил голос. – Революционер он. Самый настоящий.

– Да ну? – улыбнулся Крылов. – Так уж сразу и революционер! Да и не похож…

– В том-то и дело! Я тоже так думал, что не похож, ан ошибся. Слыхали о Процессе 193-х? Семьдесят восьмого года…

– В туманных чертах, – ответил Крылов. – К сожалению, в печати были самые общие сведения.

– Совершенно точно, общие, – подтвердил Кузнецов. – А процесс этот – процесс века. Три года назад, будучи в Москве, держал я в руках уникальное издание, «Стенографический отчет по делу о революционной пропаганде в империи». Книгу об этом самом Процессе 193-х. Из двух тысяч экземпляров полиция уничтожила практически все. Лишь 25 экземпляров было оставлено для цензурного комитета… Ну, а мне удалось… Потрясающий документ!

– Чем же?

– Неукоснительным нарастанием протестов! Представьте себе такую картину: после отмены крепостного права, с 1863 года одно судебное разбирательство следует за другим. Процессы: 27-ми, 32-х – за сношение с Герценом и Огаревым; 16-ти – первое дело «Народной воли»… Затем еще и еще… Ссылка, каторга. Смертная казнь – ничто не может остановить! Подумать только… И вот «Большой процесс». Арестовано около четырех тысяч человек за хождение в народ. Не оказалось в России губернии, не затронутой этим движением. Отчего так? – Степан Кирович снял пенсне; глаза его приобрели беспомощное выражение.

– Наверное, оттого, что людям жить худо, – тихо сказал Крылов, на которого тоже подействовали его слова; о многих политических процессах он слышал, читал в газетах, но сведенные воедино, они производили впечатление лавины, непредсказуемой и грозной.