Unknown

Как всякая больная женщина, которой уже перевалило за шестьдесят, госпожа Ню думала о смерти и

очень страшилась се. Смерть страшна не только тем, что человек лежит в гробу и не дышит, но и тем,

что после пего остаются живые. Умирающий всегда беспокоится о живых, чувствует свою важность для

них — иначе ему казалось бы, что жизнь прожита зря. «Если я умру,— думала госпожа Ню,— что будет

с Небесным даром? Кто позаботится о муже? Куда пойдет все наше добро?» Она невольно

преувеличивала свою значимость, и от этого смерть представлялась ей еще более неотвратимой, еще

более ужасной, а болезнь усиливалась. Почти каждую ночь госпожа Ню видела во сне призрак смерти.

В глазах родственников было вполне естественно, чтобы она умерла раньше мужа. При жизни они не

могли справиться с ней — следовательно, она должна была облегчить их миссию. Конечно, родичи не

решались сами убить ее, но ее болезнь означала, что небо следует человеческим желаниям — их

желаниям. Они приходили к ней с подарками, утешали ее, а сами лишь хотели убедиться, что она

действительно умирает. Если ее состояние соответствовало их надеждам, они чувствовали, что их

подарки преподнесены не напрасно. Родичи приходили каждый день и все внимательнее разглядывали

Небесного дара. У него волосы вставали дыбом от страха, потому что в их глазах читалась уверенность: если госпожа Ню больше не поднимется, то они сумеют сделать так, что ее имущество достанется

родным, а не кому-нибудь другому.

Господин Ню привел к жене врача, тот осмотрел ее и сказал, что ничего страшного: достаточно выпить

две-три дозы легкого лекарства и все пройдет. Но лекарство, видимо, оказалось слишком легким,

потому что болезнь после него осложнилась. Вызвали другого врача, тот снова выписал лекарство,

однако на этот раз чересчур сильное — больная начала заговариваться. При свете лампы она казалась

просто страшной: глаза закрыты, губы быстро шевелятся, руки шарят по кровати:

— Правильно, возьми эти двадцать, а тридцать не трогай! — Тут она открывала глаза и лихорадочно

оглядывалась по сторонам. — Ушел? Пусть возьмет деньги и уходит! Я давно знала... Дайте ему

поменьше! — Она останавливалась, а затем бормотала уже совсем другим голосом: — Пить! Дайте

воды!

Небесный дар смело подносил ей воды, она отпивала глоток:

— Невкусная!

Мальчик не знал, что делать. Он не испытывал к матери особенно нежных чувств, но и не ожидал

когда-нибудь увидеть ее такой. Она держала все в руках, без нее было невозможно... Тут мать звала его:

— Небесный дар, подойди! (Он подходил.) Я, наверное, уже не поднимусь. Дай мне белый полотняный

узелок из выдвижного ящика!

Небесный дар находил узелок, пытался заговорить с матерью, по не мог и только плакал. Ведь она

никогда не говорила с ним задушевно.

— Развяжи. Там маленькая печать, печатка. Видишь? Возьми ее, это печатка твоего дедушки. Ты

должен быть сильным, должен учиться, стать чиновником, и тогда мне под землей будет хорошо. Твой

дедушка был чиновником. Всегда храни ее. Как взглянешь на нее — все равно что увидишь меня.

Понял?

Небесный дар по-прежнему не мог вымолвить ни слова. Он не знал, что такое быть чиновником, и не

хотел думать об этом. Он видел смерть. Мама говорила еще что-то, но он не слышал. Эта женщина не

была похожа на маму, мама никогда не заговаривалась. Наконец она заснула, чуть приоткрыв рот и

тяжело дыша. Она все меньше походила на маму, у нее не было никаких правил, никакого вида, один

скелет, обтянутый кожей. Все в ней как будто уменьшилось. Это не была мама, которая управляла всем.

Он но мог больше смотреть и отвернул лицо к лампе, потом побежал звать отца.

Когда пришел отец, все вдруг изменилось, хотя в воздухе по-прежнему стоял запах лекарств. Круглая

голова и большой живот отца как будто добавили света и тепла. Небесному дару показалось, что в

комнате столкнулись две волны — материнская и отцовская. Ему было жалко смотреть на

съежившуюся, неподвижную фигуру матери, отец тоже плакал, но его глаза были красивыми, живыми.

Мама открыла глаза, посмотрела на них и тут же беспокойно закрыла, как будто захватив с собой что-то

еще не увиденное, не высказанное. Больше ее глаза никогда не откроются.

Небесный дар плакал беззвучно. За несколько лет своих мытарств в школе он приучился так плакать.

Его сердце было расколото пополам, но не кричало, а лишь сухо дышало. Маму уже обрядили в белое

траурное платье, он не решался смотреть на него, потому что это нарядное платье никак не сочеталось с

неподвижным телом.

Проститься с ней пришло немало людей, но никто не выражал особой печали. Среди разноголосого

гомона Небесный дар чувствовал себя особенно одиноким. Многих он никогда до этого но видел, а они

почти не интересовались им. Одетый в траурную одежду, он стоял растерянный, но понимая, почему

все ведут себя так оживленно, будто смерть — это что-то приятное. Мама умерла, и правила умерли

вместо с ней. Гости как ни в чем не бывало пили чай, разговаривали, словно демонстрируя свою

неприязнь к его матери.

Некоторые, войдя в дверь, плакали, но затем тоже начинали есть и разговаривать. Одна мама в гробу не