Unknown

издала ни звука, а остальные, казалось, специально искали возможности поболтать, посмеяться, и их

притворный плач ничем не отличался от смеха. Даже музыканты, игравшие у входа, смеялись. За

дверью были расставлены бумажные повозки, лошади, сундуки, фигурки людей* — некрасивые, но

очень яркие. Во дворе стояли столы, и все гости поглощали еду, как бездонные помойные ведра.

Многие с наслаждением курили. Буддийские монахи, отбивая такт, нараспев читали молитвы. Кругом

сновали дети, а за ними нередко пробирались и бродячие собаки. Перед гробом стояли свечи и

различные сцены, вылепленные из клейкого риса: огненная гора**, хитрость с пустой крепостью*** и

другие. Дети, войдя в дом, сразу тянулись к забавным фигуркам из риса, а взрослые занимались тем, что

церемонно уступали друг другу места. Поплакав и вытерев слезы, они говорили: «Нет, пусть другие

сядут!» — а через минуту: «Пейте, пожалуйста, вино хорошее!» Траурные пологи и эпитафии,

жертвенные бумажные фигурки, золотые и серебряные «слитки» из бумаги, тушеное мясо с перцем,

сигареты, большие оловянные чайники — все это пестрело, сверкало, шелестело, звенело, пахло,

соединяясь в какую-то странную игру. Небесный дар, стоявший на коленях у гроба, почти не мог

думать о матери, печалиться о ней: ему тоже хотелось смеяться и играть.

* Все это во время похорон сжигалось и, согласно китайским поверьям, на том свете превращалось в

настоящее и служило покойному.

* * Знаменитый эпизод из романа У Чэнъэня «Путешествие на запад» (XV! в.).

* **Не менее знаменитый эпизод из романа «Троецарствие».

Отец в темно-синем халате, подпоясанном белым траурным кушаком, бессмысленно бродил по двору.

Он предлагал пришедшим чаю, сигарет, вина, через силу улыбался, поблескивая покрасневшими

глазами, и никто не утешал его. Гостьи выглядели в траурной одежде как-то по-особенному кокетливо,

хотя некоторые из них были предельно уродливы. Они выпрашивали вещи матери, якобы на память,

бросали друг на друга приветливые взгляды, в которых сквозила ненависть, и все сообща презирали

отца. Небесного дара разбирал неудержимый смех, ему хотелось придумать что-нибудь еще более

забавное, раз уж похороны должны быть забавными. Почему бы, например, отцу не устроить вечер

самодеятельности, на котором все бы плясали и пели перед гробом? Почему бы не посостязаться, кто

быстрее съест сотню фрикаделек или проплачет без передышки полчаса? От этих мыслей растерянность

покинула его, он всерьез признал, что смерть забавна. Каждый человек должен со временем умереть и

доставить радость другим. Небесный дар подумал, что и ему самому было бы неплохо умереть,

прокрутить дырку в гробу и понаблюдать за всеобщим весельем. Может быть, и мама сейчас так

делает? Может быть, она стучит в крышку гроба и просит: «Дайте мне чаю!» Ему стало страшно,

воображение завело его слишком далеко. Он не понимал, зачем он должен стоять здесь на коленях: уж

лучше развлекаться или зарубить мечом нескольких монахов; начать стоит с того жирного — крови

будет больше.

Но воображение воображением, а факты фактами. Он услышал, как одна старуха, которую словно

только что похоронили, а затем выкопали, недовольно спросила:

— Что делает перед гробом этот мальчишка?

Женщина средних лет с большим белым носом ответила:

— Покойница всем была хороша, только глупости делала. Вместо того чтобы взять себе наследника из

собственного рода, усыновила этого пащенка!

Все дружно вздохнули. Небесный дар понял, что речь идет о нем — тем более что взгляды женщин

давно уже сверлили его и обдавали холодом, как колючие льдинки. Он снова растерялся.

Многое все-таки оставалось ему неясным. Однажды он спросил у мамы, почему его называют

незаконнорожденным, но она не ответила. Он продолжал допытываться: действительно ли он

незаконнорожденный. Она сказала, что нет, что она сама родила его. А что плохого в

незаконнорожденном ребенке? Она снова не захотела ответить. Кормилица, Тигренок, отец тоже ничего

не говорили. Небесный дар не мог понять, в чем тут дело. Самому себе он казался очень сильным

человеком вроде Хуан Тяньба или Чжан Ляна, но когда заходила речь о том, кто же он в

действительности, он терялся — в полном смысле слова терял себя. Сейчас его опять ругали. Он был не

очень расстроен этим, но, конечно, и не обрадован, а главное, не знал, что ответить. В такие минуты он

не мог фантазировать и воображать себя Хуан Тяньба или кем-нибудь подобным; жизнь казалась ему

неустойчивой и ненадежной, как узенький деревянный мостик.

Было десять с лишним часов, на столах сменилось уже много закусок, когда за воротами снова

прозвучал барабан, извещающий о приходе посетителей. Вошла женщина с четырьмя детьми _ видимо,

из деревни, потому что их траурная одежда была забрызгана желтой грязью. Все они очень походили на