Unknown

на мед, поглазеть на этот ужас. Друзья, настоящие друзья, даже те, с которыми и виделись-

то раз в год по обещанию, и разговаривали редко, все они были желанными гостями и

с первой минуты были готовы прийти на помощь, не докучая: “Позвони мне, если что-нибудь нужно”, “чем я могу помочь?”, “Присылайте ко мне ребят, пусть они придут поесть и поспать, кровати у меня есть”, “почему бы вам не поговорить с доктором Х по моей рекомендации?”, “у меня есть один близкий друг...”, “я могу сходить за продуктами”. Все это предлагалось по дружбе, от души и, естественно, без назойливости. Они звонили каждый день на протяжении всего времени, проведенного в больнице, ежедневно были готовы помочь в решении административных вопросов. И когда парень вернулся домой, ковыляя на своих ногах, (вопреки единогласному прогнозу врачей, костыли остались в машине), друзья искренне продолжали успокаивать его после всего случившегося. Ясно, что друзья никогда не надоедают, как говорит тот, кто всем заправляет. У них мягкий, бархатный голос и огромное, как вселенная, сердце, в котором умещается вся вложенная тоска, тоска, наполнявшая этот дом на протяжении многих месяцев. Как бы на нас ни накатывало, только мы подсознательно чувствуем наше отношение друг к другу, особенно я. Я говорю так не из глупого тщеславия, просто я лучше других улавливаю биение сердца каждого из членов семьи.

Иногда я задаю себе вопрос, как бы им жилось без меня, ну, если бы я не вошел

однажды в их дом, став частью их жизни. Думаю, мое присутствие в этом доме было

важным и сыграло свою роль в формировании характера детей, смягчив какие-то острые

грани в оношениях старших. Как бы то ни было, я уверен, без меня жизнь семьи была бы другой. Уверен, мое отсутствие, когда это произойдет, привнесет в семейство чувство неполноценности. “Тот день, когда Ио умрет, это...”, - услышал я однажды слова Бегонии-матери. Дело в том, что несмотря на все мои шалости и проказы, я постоянно присутствую в их повседневной жизни, являясь лекарством от их маленьких печалей. Я настраиваюсь на волну их чувств и ощущений без особенных усилий. Я смог это проверить и доказать во время тех месяцев, что Луис Игнасио играл бесспорно печальную главную роль.

Глава 18. “Неисчерпаемый кладезь”.

Нет, совсем нелегко измерить температуру чувствам. Даже когда они обостряются. Как

мне кажется, особенно это касается детей. Эмоциональный накал усиливается благодаря ласке, которую получает человек, и благодаря тесной связи, которая со временем образуется между нами. Я наблюдал за реакцией всех и каждого в отдельности. Я мог бы поведать о грустных моментах в жизни всех детей, потому что, как я уже говорил, в моем присутствии они не чувствуют себя обязанными скрывать даже свои слезы. Излияния тянулись недели, месяцы, почти год, и всегда они заканчивались лаской, которую я получал, и которую в свою очередь, возвращал, по мере своих возможностей. Ласка была своего рода счастливой дорожкой, ведущей к выходу, окончанием напряженного момента, неким пинком маленькому

камешку, который вдруг попался на пути... Вот в чем я не уверен, так это в возможности

измерить, в чьем же сердце спрятано больше всего грусти, чье из них печальнее всех.

Малышка Бегония, более мягкая, домашняя, чем ее братья и сестра, пролила много

слез, плача до жуткой икоты (а она очень к ней склонна), до ужасных, синяков под

глазами. Это были месяцы беспокойного, тревожного сна. Она подпрыгивала в кровати,

как от удара, от приснившегося кошмара, к несчастью, оказывавшегося более точным, чем

любая иная действительность. Иногда я видел ее заплаканную, всю в слезах, не признающую очевидность. Она тяжело качала головой, приговаривая срывающимся голосом: “Не может быть, не может быть”... Но это было. Теперь я уже понимал, что это – жестокая, безжалостная реальность.

Глупейшая ошибка водителя вдребезги разбила семейное счастье, разрушила веселый

водоворот головокружительной радости пятерых ребят, которые и горя не знали. В отличие от родителей, у которых, понятное дело, имелись свои проблемы, свои опасения и

которые всегда были начеку, ребята до сих пор и понятия не имели об изнанке жизни, о ее

другой, более суровой и шершавой стороне.

О Бегонии-дочери я не могу сказать много, могу только повторить, что она себе на уме.