Unknown

Кто-то может подумать, что в таком негостеприимном климате, как шотландский, должна быть климатологическая свобода действия в таких ситуациях, но я знала, что это был не тот случай. Дождь, снег, дождь со снегом, ветер… горцы всегда открывали дверь и оставляли ее открытой часами, одновременно желая освободить уходящую душу и беспокоясь, чтобы дух не смог задержаться на своем пути к выходу и остаться в качестве призрака. Большинство домов были слишком малы, чтобы такое соседство стало желанной перспективой.

Маленький Орри снова проснулся, я слышала, как он радостно напевал себе под нос песенку, состоящую из имени его отчима:

– Ба-а-а-а-а-би, ба-а-а-би, БА-А-би…

Я услышала низкий сонный смешок и шепот Бобби в ответ:

– Ну-ну, мой малыш. Ты хочешь на горшок, акушла? – гэльское ласковое обращение a chuisle – «кровь моего сердца» – заставило меня улыбнуться, как от смысла слова, так и от странного звучания дорсетского акцента Бобби. Ролло снова беспокойно взвыл, возвращая меня к насущному делу.

Если Хиггинсы и их родственники, проснувшись через несколько часов, обнаружат на полу труп, они все будут расстроены, и их чувство правильности будет оскорблено. Они будут обеспокоены мыслью, что дух незнакомого человека теперь, вероятно, навеки прикрепился к их очагу. Очень плохой знак для новобрачных и для нового года. В то же время присутствие мертвеца, несомненно, тревожило Ролло, а перспектива того, что он в ближайшие несколько минут разбудит всех, беспокоила меня.

– Ладно, – проворчала я себе под нос. – Иди-ка сюда, пес.

На вешалке возле двери как всегда висели части упряжи, нуждавшиеся в починке. Я отделила крепкий кусок поводьев и смастерила самодельный поводок, которым заарканила Ролло. Он был более чем счастлив выйти со мной на улицу, рванув вперед, как только я открыла дверь. Но этой радости поубавилось, когда я потянула его в пристроенную к хижине кладовую, где наспех привязала импровизированный поводок вокруг вертикальной опоры для полки, и пошла в хижину за телом бабули МакЛауд.

Помня наставления Джейми, я внимательно осмотрелась вокруг перед тем, как выйти, но безмолвие ночи было таким же, какой бывает тишина в церкви - даже деревья молчали.

«Бедная женщина не может весить больше семьдесяти фунтов» (70 фунтов – примерно 32 килограмма, – прим. пер.), – подумала я. Ее ключицы выпирали сквозь кожу, а пальцы были тонкими, как сухие прутики. И все равно семьдесят фунтов фактического мертвого веса было несколько большим весом, чем я могла поднять, и мне пришлось использовать в качестве импровизированных саней одеяло, в которое она была завернута. Я вытащила ее наружу, вперемешку бормоча под нос молитвы и извинения.

Несмотря на холод, я запыхалась и вспотела к тому времени, когда отволокла ее в кладовку.

– Что ж, по крайней мере, теперь ваша душа располагает достаточным временем, чтобы уйти, – пробормотала я, опускаясь на колени и осматривая тело перед тем, как переместить его в наспех сделанном саване. – И, в любом случае, не думаю, что вы захотите околачиваться в кладовке в качестве призрака.

Ее веки были не до конца закрытыми, и виднелась полоска белка, словно женщина в последний раз хотела открыть глаза и взглянуть на мир, или, возможно, в поисках знакомого лица.

– Bеnеdictie (Благослови (лат.), – прим.пер.), – прошептала я и осторожно закрыла ее глаза, спрашивая себя при этом: «А может, однажды какой-нибудь незнакомец сделает то же самое и для меня?» Шансы были велики. Разве что…

Джейми объявил о своем намерении вернуться в Шотландию – забрать свой печатный станок и затем приехать обратно, чтобы сражаться. «Но что, если, – сказал тихий трусливый голосок внутри меня, – если бы мы не вернулись? Что, если бы мы уехали в Лаллиброх и остались бы там?»

И даже пока я думала об этом, – с радужной перспективой мирно жить в окружении семьи, потихоньку стареть без постоянного страха разрушения, голода и насилия – я уже знала, что так не будет.

Я не знала, был ли прав Томас Вульф по поводу того, что невозможно вернуться домой (книга Томаса Вульфа «Домой возврата нет», 1940, - прим. пер.). «Ну, ты и не могла бы об этом знать, – с легкой горечью подумала я, – потому что у тебя никогда не было дома, чтобы возвращаться в него». Но я знала Джейми. Если оставить идеализм в стороне, – а у него были идеалы, хотя и весьма прагматичного свойства, – простой факт состоял в том, что он был настоящим мужчиной, и поэтому хотел настоящего дела. Не просто труда, ради того, чтобы выживать. Дела. И я понимала разницу.

И хотя я была уверена, что семья Джейми примет его с радостью, характер моего собственного приема вызывал некоторые сомнения. Но все же я не думала, что они тут же позовут священника и попытаются изгнать из меня бесов. Но факт оставался фактом – Джейми больше не был лэрдом Лаллиброха, и никогда им снова не станет.