Unknown

Преподобный Флетчер кивнул мне, и я встала, чувствуя, как слезы на лице высыхают, делая кожу шершавой. Я по-прежнему к нему не прикасалась. Я могу сделать это позже, когда останусь одна. Сейчас у меня были шляпа и солнечные очки, чтобы спрятаться за ними. Чем я и воспользовалась.

По дороге к преподобному Флетчеру я чувствовала, что вокруг толпятся люди. Подойдя ближе, я протянула ему руку. Только руку, остальную часть своего тела я держала на расстоянии.

Я не любила объятий, не была обидчивой или ласковой.

Ни с кем, кроме бабушки.

Он понял мою позицию. Взял только мою руку, крепко и тепло пожал и прошептал:

- Лидии будет не хватать, Джозефина.

Он был прав. Так и будет. Я сглотнула и кивнула.

- Да, будет. Это была прекрасная служба, преподобный. Спасибо.

- Не за что, дорогая. - Он сжал мою руку. – И, пожалуйста, если ты останешься в городе на некоторое время, приезжай к нам с Рут домой. Мы бы с удовольствием пригласили тебя на ужин.

- Прекрасное предложение, преподобный. Я подумаю об этом и дам вам знать, - тихо ответила я, сжимая свою руку, чтобы он отпустил ее, зная, что определенно не буду ужинать с ним и его женой.

Бабушка была общительной.

А я нет.

Он отпустил мою руку.

Я слегка улыбнулась ему и отвернулась. Мне хотелось добраться до своей машины и вернуться в Лавандовый Дом. К счастью, бабушка дала мне наставление, что она не хочет слезливых встреч после похорон, а это означало, что я могу уйти из этого места и от этих людей и мне не придется жевать закуски и слушать, как люди говорят мне то, что я уже знаю.

Как великолепна была бабушка и как им грустно, что ее не стало.

Это желание бабушки, вероятно, было для меня. Она знала, что ее сыновья не придут. Мой отец и дядя давно исчезли из ее и моей жизни. А если они все-таки покажутся (чего, к счастью, не произошло), то сама мысль о том, что они станут общаться, даже на похоронах, будет настораживать. Ни один из них уже не молод, и я не видела их десятилетиями, но без сомнения знала, что если они все еще живы, они не изменились.

И никогда не изменятся.

Они были словно яблоки, упавшие прямо возле корня дерева. Не бабушкиного дерева. Дедушкиного. А он был злым, как змея, эгоистичным, держащим под контролем и все это до такой степени, что не было сомнений, что он был психически неуравновешенным.

И к счастью, он тоже был давно мертв.

Так что не было никакой причины для общения, никого из бабулиной родни не было, чтобы стоять и слушать, как она прекрасна, и, следовательно, какая это потеря, что теперь она покоиться в земле.

Как и ожидалось, мне потребовалось некоторое время, чтобы добраться до моей машины, из-за количества людей, которые хотели поделиться со мной, что сожалели о моей потере, и любви, которую бабушка обрела в этом городе.

Я была рада, что у бабушки это было.

Это не означало, что я наслаждалась дорогой до машины. Как бы ни было приятно сознавать, что ее так уважали, я уже знала это. Мне не нужно было об этом напоминать.

Я говорила себе, что им легче от произнесенных слов, от взгляда в мои глаза, от мыслей, что их чувства в какой-то степени заставляют меня ощущать себя лучше. И бабушка хотела бы, чтобы я дала им это.

Так я и сделала.

Мне удалось преодолеть эту полосу препятствий до своей машины, выдержав всего лишь два объятия, и я не споткнулась и даже не дрогнула. Ни разу. Генри бы гордился мной. Бабушка была бы разочарована.

Бабушка считала мои частые спотыкания забавными, но всякий раз, когда она смеялась после того, как становилась свидетелем одного из них, я знала, что она смеялась со мной, а не надо мной. Она уже давно пыталась научить меня, что мы должны принимать себя такими, какие мы есть, называя это «особенными чертами, цветочек, чертами, которых нет ни у кого, кроме тебя».

Для меня это было неловко. Бывали моменты, когда я могла об этом забыть, но если было что-то, обо что можно споткнуться, я это находила.

Бабушка думала, что это мило.

Когда я так делала, то не раз видела, как губы Генри тоже подрагивали.

Как бы я ни старалась последовать совету бабушки, меня это раздражало.

Однако мне не удалось проделать это путешествие без того, чтобы каблуки моих Маноло не погрузились в дерн, что меня раздражало.

Наконец, я добралась до своей арендованной машины. Дорожки, петлявшие по кладбищу, были забиты машинами, многие из которых теперь мурлыкали, хлопали дверцами, вращали колесами.

Среди всего этого я услышала раздраженно-плаксивое: «Папа!»

Подобный тон был настолько неуместен, что я остановилась у открытой дверцы своей машины и посмотрела на дорогу.

Примерно через три или четыре машины на противоположной стороне от того места, где была припаркована моя, стоял большой бордовый грузовик. Он казался относительно новым. Одним из тех, у которых было четыре двери, что делало его высоким, длинным седаном с кузовом. Он не был кричащим, но так или иначе впечатление создавалось такое. Возможно, потому что сверкал на солнце, будто его только что вымыли и натерли воском.