Unknown

—Простите, Елена Ильинишна... но у меня очень срочное дело. Мне бы Василия Ивановича.

3

Николай Кораблев — директор моторного завода — совсем недавно получил тревожное письмо от жены, Татьяны Половцевой. Татьяна вместе с годовалым сыном еще в мае уехала в Запорожскую область, на Кичкас, уговорившись, что туда же во второй половине июня, взяв отпуск, приедет и Николай Кораблев. Но за это время в его жизни произошли некоторые изменения: он был вызван в наркомат, и ему предложили поехать на Урал, в местечко Чиркуль, возглавить там строительство крупного моторного завода.

—Что ж, не ко двору пришелся? — спросил он, глядя в брусчатый розовый пол кабинета.

Нарком, вместе с Кораблевым окончивший институт, побарабанил толстоватыми пальцами по столу, прошелся и вдруг заговорил так громко, как он когда-то в детстве, в Армении, перекликался в горах:

—Тех, кто не ко двору, выгоняем. А вам даем... даем большое строительство. Такой завод! В два года построить. Это такая честь! Ну, вы понимаете? — схватив стул и сев на него по-студенчески верхом, нарком резко переменил тон и заговорил дружески: — Чучело ты, Николай. Да разве бы я тебя отпустил с завода? Но на тебя показал Сталин. Слышь, только такой, как Кораблев, справится со срочным строительством нового моторного завода,— и легонько большим пальцем пырнул Кораблева в бок, аатем поднялся со стула и вскинул руку вверх, как бы подпирая ею потолок.— Урал — это спящий богатырь. Его надо пробудить — тогда мы непобедимы. А мотор — главный наш защитник.

Николай Кораблев понял, что нарком говорит не свои слова, а тот добавил:

—Тем более -— ты ведь с Урала?

—Нет, с Волги, Илья.

—Ну, все равно,— и нарком беззвучно засмеялся, весь сотрясаясь, как бы радуясь своей оплошке.— Все равно... Урал ли, Памир ли, Волга ли, или Камчатка,— ТЫ ведь Кораблев — корабль, ну и секи волны.

Николай Кораблев поднял на наркома большие карие глаза, в которых светилась тоска, какая бывает у художника, когда в разгар работы над картиной ему мешают каким-то посторонним делом.

Значит, изыскание по закалке током высокой частоты прекратить?

Ах, да! — Нарком некоторое время смотрел в окно, Сколько с тебя в Америке заломили за такое дело?

—Миллион долларов.

—Может, отдать?

—Да ведь они закалили только кулачковый валик. Это мы и без них сделали.

—Да ну? Что же молчишь? Это на Совнарком надо.

— Зачем шуметь раньше срока?

Нарком задумался.

—А с Урала разве руководить не сможешь? Кто на этом деле остается?

—Инженер Замятин.

—Замятин? Это что, родственник Ивану Кузьмичу?

—Сын.

Нарком снова несколько секунд молчал и чуть спустя проговорил:

—Ага... Знаю и того и другого... Удивительная вещь. Ведь, кажется, какая огромная разница между отцом и сыном. Отец просто рабочий...

—Ну, нет... не просто.

—Сын инженер,— как бы не слыша, продолжал нарком.— Но по культуре ума — не по культуре знаний книжных, а по культуре ума — отец превосходит всех нас.

—Ты любишь преувеличивать, Илья.

-— На днях в Кремле было совещание по качеству продукции,— снова, как бы не слушая Николая Кораблева, заговорил нарком.— Мы, конечно, все — технику, все — цифровые данные на стол. И говорили, говорили... долго... много... Нужное, конечно, говорили... и как-то забыли о человеке... Тут и поднялся Иван Кузьмич. Да как? Вихрем. Он ведь всегда степенный, сдержанный, а тут как будто взорвался... и давай стегать. «Что это вы? Все цифры да цифры, техника да техника, а о рабочем забыли. Всегда, говорит, надо помнить, что если рабочий начальника только боится, то он, конечно, выполнит что положено, а уж если любит,— скажи ему, чтобы гору свернуть, он две свернет». Говорил резко, грубовато. Мы сидели, поеживались. Да и неудобно было. Иван Кузьмич, видимо, почувствовал, что нам не по себе. Во время перерыва подошел к Сталину и говорит: «Не грубовато ли, Иосиф Виссарионович, я выступал?» А он ему: «Правда, Иван Кузьмич, никогда на золотой тарелочке не подается. Ее с боем несут вот такие люди, как вы. Спасибо вам». Нет, ты понимаешь, Николай? Понимаешь?

—Эх, Илья! Еду. Нельзя не ехать.

Вот какие изменения произошли за эти дни в жизни Николая Кораблева. Он об этом еще не сообщил жене. Но в жизни, очевидно, существуют свои телеграфы, и Татьяна сама каким-то путем узнала о его назначении. Дня три тому назад она прислала ему письмо.

«Родной мой,— писала она крупным, разбросанным почерком.— И в какой это Чортокуль тебя посылают? Ведь всего только два года мы жили на одном месте. И вот опять. Или ты уж привык без меня, без нас? Да как же, родной мой, ты где-то в Чортокуле, а мы?..» Письмо было мягкое, теплое, но с упреком.