Unknown

И Николай Кораблев, вполне понимая состояние жены, решил утром в воскресенье вылететь на Кичкас, что-бы к вечеру вернуться обратно в Москву. Но тут же вспомнил, что сын Ивана Кузьмича Василий несколько раз уже звонил ему, прося зайти, чтобы проверить последние опыты по закалке шестеренки и посоветоваться по ряду вопросов. Николай Кораблев, занятый заводом и переговорами с наркомом, все не находил времени, а теперь так забеспокоился, что, несмотря на поздний час, немедленно отправился на квартиру к Замятиным.

«Поздновато. Но, возможно, еще не спят»,— думал он, нажимая кнопку звонка, а войдя в квартиру и видя, что никто не спит, в том числе и ребятишки, повеселел.

—Друзья мои! — заговорил он, обращаясь уже ко всем.— Пришел к вам. Завтра лечу в Кичкас к Татьяне Яковлевне, а в ближайшие дни отправляюсь на Урал.

То, что он летит к жене, порадовало всех, но сообщение об отъезде на Урал удивило. Наступила короткая пауза. Ее нарушил Степан Яковлевич:

—Это как же, на Урал-то? За медведями, что ль?

—Да. За очень крупным: завод моторный буду строить. Местечко такое есть — Чиркуль,— и засмеялся. Жена перепутала, вместо Чиркуль написала Чортокуль. Может, и правда Чортокуль какой-нибудь. Перед вылетом решил с вами поговорить, Василий Иванович. Да, спохватился он, обращаясь к Ивану Кузьмичу,— нарком мне рассказал про то, что в Кремле-то было. Трогательно это. Очень.

Иван Кузьмич вспыхнул, посмотрел на жену, как бы говоря: «Ну вот, а ты — «заяц»! Какой я тебе заяц?»

— Печально,— грустно проговорил Василий.— На Урал, значит?

— Ну, ничего, оттуда буду помогать. Покажите-ка мне результаты последнего опыта.

И они скрылись в кабинете Василия.

Наступило томительное молчание.

— Эх, ты,— пробасил Степан Яковлевич.— Такого мы теперь и не дождемся директора.

Иван Кузьмич потер большим пальцем ладонь.

— Ну, народ богат умными людьми. Конечно, жалко с таким расставаться. Однако...— он не закончил, его перебила Леля:

— Удивительно красив. Но таких женщины не любят. Нам больше нравятся вот такие, как Степан Яковлевич: необтесанные, но натуральные,— и скосила глаза на дверь кабинета.

«Только и на уме у тебя»,— хотел было обрезать ее Иван Кузьмич, но промолчал и отвернулся.

А Настя, поджав губы, утягивая Степана Яковлевича к двери, проговорила:

— Пойдем-ка.

4

Степан Яковлевич Петров — заместитель начальника цеха коробки скоростей — жил очень хорошо. Но одна беда страшно томила его. Женился он на Насте в подмосковной деревне. Настя тогда была румянощекая певунья, шустрая. Такой бы только рожать. А она не рожала. И Степан Яковлевич иногда, ложась в постель, настойчиво твердил:

— Ты бы собралась, что ль, с силами-то. Экая ты.

— Соберусь, соберусь,— щебетала она, переполненная тем же желанием, что и Степан Яковлевич.

Так они жили — двое, тихо, смирно, ухаживая за попугаем Мишкой, получив от соседей прозвище «Гога и Магога».

На двадцать восьмой год после венца, то есть когда всякая надежда на появление своих детей пропала, они взяли из детского дома паренька — черноглазого, как цыганенок... И все пошло по-другому. Настя забегала по магазинам, покупая игрушки, то и дело выскакивала на балкон, перетряхивая постельку, которая и без того была чиста, просила соседей, чтобы те не шумели в час, «когда наш парень спит», да и Степан Яковлевич возвращался с завода совсем иным. Держа на виду арбуз или шоколад, он, встречаясь со знакомыми, оповещал:

—Ухач у меня растет. Мировой. Васька! Василий Степанович, вот кто.

И соседи про них сказали:

—Очнулись.

Но Вася вскоре простудился, заболел и умер... Тогда Петровы снова помрачнели, замкнулись, и у них стало тихо, как в музее.

В квартирке все было расставлено по своим местам — тумбочки, шкафчики, диванчики, стульчики под белыми чехлами, на стенах висели картины из времен Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года, портреты Степана Яковлевича, Насти. Настя каждое утро поднималась с постели раньше Степана Яковлевича, и он слышал, как она, шурша туфлями, перебегала из комнаты в комнату, перетирала, не сдвигая с места, вещички. Она — маленькая, стареющая, тихая и энергичная, как мышь. Да еще что-то нелепое выкрикивал попугай Мишка.

—О-хо-хо,— тяжко вздыхал Степан Яковлевич и смотрел на Васину кроватку.

А сегодня утром ему стало особенно не по себе: Настя сообщила, что на дачке за Кунцевом созрела первая ягода — клубника.

—Прямо вот такая,— частила она, показывая кулачок,— Прямо по голубиному яйцу.

—Ну, это другое — по голубиному. А то сморозила — по кулаку.— Но эта весть и поборола в нем Страсть грибопоклонника, одновременно породив страшную тоску: созрела ягода, а Васи нет.— Эх-хе-хе! — Протянул он, поднимаясь с постели.— Замятины-то, поди-ка, укатили?

—Чуть свет,— ответила Настя из соседней комнаты и опять куда-то побежала, шлепая туфлями.

Степан Яковлевич чуть подождал и намеренно громко, чтобы разогнать томящую тишину, пробасил:

Поехали, что ль? На дачу-то!