Унтер Лёшка

– Хм, спасибо, – коротко поклонился Алексей, решив с этим не жеманничать, всё-таки от чистого сердца это ему солдаты дарят. – Саблю я возьму, занятная вещица, а этот кинжал пусть лучше у Макарыча будет, – и усмехнулся, – как-никак это ведь он того янычарского полковника обыскивал, да и кинжала у нашего капрала хорошего на поясе нет, а егерю он ведь, сами знаете, всегда в деле нужен.

Столовался Лёшка в солдатской артели, куда входила вся его четвёрка и ещё шесть егерей: Потап, Егор, Ермолай, Иван, Фёдор и Игнат. Очередным кашеваром на сегодня был Ермолай, и, пока все отдыхали, распаренные после походной бани, его густой бас от костровой поляны егерей доносился, наверное, аж до самых мушкетёрских рот.

Ты бессчастный добрый молодец,
Бесталанная головушка,
С малых ты лет в несчастии возрос,
Со младых лет ты горе мыкати…

– Ты бы готовил пошибче там, Ермох, народ ведь изголодался уже эту твою печальную песнию слушать, – крикнул своему закадычному дружку чёрный и кудрявый, как цыган, Фёдор.

– Вот и подошёл бы к костру, да и помог, чем вон, лёжа, с кошмы орать, – как ни в чём не бывало пробасил дежурный кашевар и снова затянул припев:

Ты детинушка-сиротинушка,
Бесприютная ты головушка!
Без отца ты взрос ты, без матери,
На чужой, дальней на сторонушке…

– Тьфу ты, – сплюнул Федька, – вот хошь беги от котла, когда наш Ермолка кашеварит. И ведь получается же повкусней, чем у некоторых, а он перед этим так грусти нагонит, как будто бы ты на поминках побывал.

– Ну ты в соседнюю артель переходи, ежели тебе тут не нравится, – подколол соседа худой и жилистый, с белыми, как лунь, волосами Егор.

– Да а толку-то, – хмыкнул Федька, – энти ж тоже по соседству, как и все мы, Ермолку слушают. Не-е, я уж лучше с вами, в нашей артели мне само обсчество по душе, а там какие-то злые все.

– Да это просто ты у нас балаболка, Федька, там-то тебя шпыняют, а тута у нас терпят, – махнул ему незлобиво рукой Карпыч.

– Ну да, а как мясца достать для артели или ещё чего полезного, так это Феденька, давай, давай, а как приветить меня по доброте сердечной, так сразу – Федька, уйди долой с глаз, – буркнул егерь и сделал вид, что обиделся.

На сегодня была всё та же мясная каша, как и обычно, правда, теперь хорошо сдобренная самим мясом, да и на жаркое, что томилось на раскалённых камнях, мясного сегодня тоже было в избытке. На поле битвы полегло или было изувечено множество коней, а солдат, как говорится, в еде непривередлив, и от любого мяса он никогда не откажется. Разделили всё поровну, в том числе и принесённый из тылового обоза каравай, и люди, месяцами грызшие сухари или лепёшки, с наслаждением теперь откусывали по малому кусочку от своей доли.

– Говорят, с завтрашнего дня к солдатскому порциону начнут печёный хлеб давать. Вон охфицерам и гренадёрам уже сегодня его дали, глядишь, и до нас теперяча очередь дойдёт, – облизав ложку, поведал артели новость Потап. – У меня в обозе земляк есть в хлебопёках, сам мне всё это по большому секрету сказал.

– Земляк там у него, канешна! Так что ж ты тогда для обсчества хоть бы какую краюху хлеба-то сюды не захватил? У нас вон у командира там тоже земляк есть, и хоть он сам не в хлебопёках, а всё же всю свою артель вон Ляксей Петрович уважил, – желчно выговорил Потапу Макарыч. На что тот только лишь покраснел и опустил глаза. Крыть ему было нечем. Солдаты привыкли жить своей тесной общиной, так же как и крестьяне, откуда они сами все, в общем-то, и вышли. Только так, постоянно чувствуя локоть товарища, и можно было выжить хоть в бою, а хоть бы и в трудной походной жизни.

– А ещё говорят, что на охфицерский порцион нынче баранину дают, – продолжил свой рассказ сведущий Потап. – Только для штаб-офицеров ягнятину или ту же лопатку от барана мягонькую отрубают. Ну а кто из их благородий рангом пониже, так тем вовсе жирные куски достаются с малой мяской, потому как в некоторых овцах этот жир аж со спины мешком свешивается. И как мой сведующий земляк сказал, что такую овцу турки курдюшной зовут, и очень они её за этот самый жир сильно ценят. Ещё делают они какое-то своё блюдо с этим самым жиром и с сарацинским зерном. В отбитом османском лагере его ведь много брошенного осталось, а никто себе по ненадобности и не берёть.

– И правильно, что не берут, – усмехнулся Макарыч. – Мы как-то попервой, с незнанки-то, пробовали было его есть, так тьфу, гадость знатная получается. С нашей-то русской гречей, просом или той же пшеницей, ячменём вообще ведь оно не сравнится. И как только его басурмане могут есть, разварится всё в кисель, даже ложкой как положено не зачерпнёшь.