— Дочки проводят, — сказала Радофиникина с набитым ртом.
И опять Илья был молчаливей Лотовой жены, а Ларионовы дочки уже пробирались к дверям.
— Ну, прощайте, надсмешники! — с уничтожающей мягкостью бросил Пресловутый, и враз не стало ни его, ни его приплода.
Илья сорвался с места и полетел в прихожую, едва хлопнула дверь. Выйдя тотчас же вслед за ним, я нашел его как бы в раздумье.
— Все кончено, Паша! — торжественно объявил он мне. — Так отлично началось и так смешно кончилось. Я ведь подавлен, расстроен до мозга костей… — отчаянно вырывалось у него.
— Любовь, милый, любовь. Любовь, миленький, что бес. Она горами двигает! — вспомнилось мне как будто из Священного Писания.
— Какая любовь? Ты с ума сошел! — вздрогнул Илья и дико посмотрел на меня.
Мы сидели за столом в подавленном безмолвии, и Иона, имея вообще немало глупых привычек, раздумчиво ковырял пальцем в носу, причем даже как-то странно изгибался для удобства. Скука продолжалась, а самовар сипел, отходя.
— Бросьте ковырять, батюшка, — впервые заговорил редкозубовский приятель и жарко покраснел. Подбодренный моим взглядом, он продолжил: Ежели все ковырять станут, так что же из этого может получиться!
Смеху, впрочем, не воспоследовало, а стояло прежнее, то есть потрескиванье лампового фитиля да пенье самовара. Последнее, очевидно, и надоумило Виктора Григорьича.
— Сыграй, Илья! — попросил он просто.
Илья, посидев еще с минутку, вдруг щелкнул себя по коленке с видом, свидетельствовавшим о всяческом отречении от прошлого, снял со стены гитару. Одновременно в руках у редкозубовского приятеля различил я предмет, оказавшийся потом губной гармоникой. Илья подстроил два баска и тут смутился.
— Этово… — сказал он, впервые улыбаясь после Ларионова ухода. — С Аполлосом-то я не познакомил вас, эх! — Он кивнул на человека, прилаживавшего к губам губную гармонику. — Его звать Аполлос Осипыч, он на губной играет. Но вы не смотрите, что она маленькая…
— …в ней у меня тыща семьсот один звук сидит! — докончил за Илью этот самый Аполлос, улыбаясь.