Унтиловск

Радофиникины, мудро пренебрегая разговором, поглощали яства, сгроможденные на стол. Тут были и грибки, и рыбки, и страннейшие паштеты из чего-то оленьего, плоды хитрейшей выдумки, изобретательного Ильи. Сам он сидел за самоваром, очень похожим, к слову сказать, на хозяина: такие же впадины в облезлую никелировку, такая же смешная длина; даже формой ручек, обезображенных унтиловским лудильщиком, слишком дерзко любившим красоту, напоминал он хозяина. Жареная птица, утопавшая в морошковом варенье, украшена была флажком, а по флажку надпись: «Увлечение приносит нам наслаждение». На обороте же: «Кушайте меня, я мягкий». Ни одной закуски не было без какого-нибудь выверта, так что вполне понятно было мне Ионино любопытство к съедобной части вечера. Илья спросил Раису о причинах отсутствия ее мужа. Она замялась, и уши ее немножко затлели. Я же, размышляя об одной из своих догадок, проворонил начало завязавшегося разговора.

— Вот болею все, — скорбно произнес Пресловутый, легко и просто разгрызая птичью голову и высасывая содержимое. — Ходячий нерв болит! прибавил он уже при полной тишине.

— Это у вас идея только, а вы здоровы, — осмелился Илья.

— Да, болею все! Разрежьте мне горло, и вы увидите, — придал голосу звенящую твердость Пресловутый и брыкнулся под столом. Лицо его отобразило короткую вспышку негодования. — И вот из этого я выношу, что всякая наука ни к чему. Говорю это вам как ученому человеку. Вы хотя и проходили науку, а ходите при рваных локтях-с! — Впрочем, относя свои слова к Манюкину, Ларион поглядывал и на Буслова, и на его бывшую жену.

— Позвольте, — искривился Манюкин, зеленея в щеках, — я не умею выделывать серебряных рублей!..

— Серебряные рубли… — сощурился Пресловутый, самодовольно приглаживая виски. — Дворянством своим кичитесь. Не кичитесь, каждый сам себе дворянин. А чего-с. Вашему деду рвали ноздри? А нашему рвали, железом-с, без остатка-с! Мы, бывало, в Сибири уже, «дедушка, — спросим, а где у тебя носик?» — а носика-то и нету! Ну-с, кто вострей? Молчите. Мы на чистоте деньги делаем, по пятому колену-с. И животы мы никому не лижем, а сидим себе в подвальчиках…

— Ларион Петрович! — взмолился Илья. — Тут же дамы, а ты про животы.

— Молчи, ты льешь чай на скатерть! — брыкнулся Ларион, попав, видимо, на своего конька. — И потом, сколько вас? — в пароксизме наступательного неистовства шипел Ларион. — А нас всего семнадцать на всю Россию — поняли? Найдите и спросите: кто у вас третий по счету? И вам ответят про меня! Однако вот болею и наука не может исцелить меня. Я пришел к нему… Ларион едко похохотал, фортеляя под столом ногами, — прихожу к нему, а он велит мне проглотить сто пилюль… Сто пилюль третьему в России человеку!

— Однако, хоть вы и порицаете науку, сами-то вы учились же чему-нибудь! — подольстился Радофиникин.

— Это не наука, а обучение делу! — кричал Пресловутый, яростно брыкаясь. — А какая теперь наука! Травки собирают по полям да жучков через задний проход случают!..

— Ну уж это в некотором смысле, — весь багровый от стыда за гостя, воскликнул хозяин, выкидывая руки над головой. — Ларион Петрович… такие слова… Дамы… конфузно…

— Говори слитно и не махай руками, — строго велел Пресловутый. — Что, ты хочешь сказать…

— Нет, так нельзя… Виктор Григорьич, воспретите же…

— Ну да, — откликнулся Иона, но не договорил и громко обернулся к супруге. — Чего ты меня щипаешь? Не щипай…

И тут растерянность наша сменилась смехом. Ларион в последний раз брыкнулся под столом, и оттуда послышался сухой лай бусловского Хвака. Выскочив из-за стола со смятенным лицом, Ларион отмахивался носовым платком от наседавшего на него бусловского пуделя. Скандал, набухавший все время вечера, теперь взорвался и грозил разнести в клочья редкозубовское счастье в самом его зарожденье.

— Ага, так! — вскричал Ларион, всем естеством своим выражая гнев. — Ты зазвал меня, чтоб насмехаться, и травишь меня зверями! Он кусает мои больные ноги, а ты молчишь… пьянствуешь и молчишь! Убей собаку, убей! Она закусает меня!.. — В таком крике исходил Пресловутый, третий в России человек, и все мы восхищенно молчали.

Но Илья только пучил глаза на Хвака, потешавшегося ото всей собачьей души; он пучил их, точно собирался вылезти через них наружу…

— Кусай, кусай, Хвак! Кусай хитрого дядю за ноги! — прокричал я, топая ногами от удовольствия.

— Хвак, Хвак!.. — надрывался Буслов. — Ведь у тебя даже и зубов нету!

— Пыпаш… а ты его ногой. Полосни его, пыпаш, ногой! — шипела старшая Агния, наливаясь как бы лиловой жидкостью; младшая же стояла с опущенной головой, и руки ее заметно дрожали.

— Хорошо же, — сказал Ларион, едва надоело Хваку стращать Пресловутого. — Я не желаю родниться с таким… Я ухожу. Кто проводит меня? — И глядел на Буслова, косясь вместе с тем и на Илью.

Но Илья созерцательно уставился в собственное отражение в самоваре.

— Нынче склизко. Я упаду и прошибу себе голову, — вторично намекнул Ларион, держась уже за скобку двери.

— Нет, сегодня снежку подвалило, — и, отведя занавеску, показал на падавший в темноте снег. — Идти будет мягко.