Untitled

Критики ярмарки оказались на задворках. Для основной массы посетителей выставки протесты не мешали ни их посещению, ни их удовольствию; Чикаго добился впечатляющего успеха. Генри Адамса при первом посещении ярмарки поразило именно то, что должно было поразить: речь шла не только о бизнесе. Адамс был человеком, уверенным в том, что знает свое поколение и его пределы. Он отчаивался в неспособности своего возраста "подняться до создания нового искусства или оценить старое", но в Чикаго он увидел и то, и другое и "на мгновение был ошеломлен шоком". Люди, которых, как ему казалось, он хорошо знал, превзошли самих себя. Знаменитый ландшафтный архитектор Фредерик Лоу Олмстед спроектировал ярмарочную площадь, а среди архитекторов были Ричард Моррис Хант, Чарльз Макким и Стэнфорд Уайт, лидеры движения за привитие имперской классической архитектуры к американскому дизайну. Одним из художников был скульптор Огастус Сен-Годенс. Дэниел Х. Бернхэм, чикагский архитектор и градостроитель, курировал весь проект. Чикаго потратил миллионы, "чтобы создать нечто, что греки могли бы с удовольствием увидеть, а Венеция - позавидовать, но что, конечно, не было бизнесом". Показательно, что признаком американского величия станет его успех в подражании европейскому искусству.70

Во время своего второго визита на ярмарку в сентябре вместе с братьями и их семьями Адамс смеялся над "безумием времени". Наступила паника 1893 года, и его братьям, сильно пострадавшим, пришлось брать кредиты, чтобы остаться на плаву. Не только антисемитизм заставлял Адамса удивляться "сумасшедшему золотоискателю" и добровольно помогать, если "Ротшильд или Харкорт по неосторожности окажутся повешенными на фонарном столбе". Консервативный в своих инвестициях, он в основном избежал кризиса, но он "в итоге сделал меня плоскостопым популистом и сторонником фиатных денег". На ярмарке он отошел от финансовой паники и занял более отстраненную позицию, "озадаченный тем, чтобы понять окончательное впечатление, оставленное на средний разум невежественных богачей и умных бедняков". Очарованный "самыми низкими подделками Мидуэя... фейерверками и электрическими фонтанами" и восхищенный колесом обозрения, он утверждал, что не понимает "поразительной, запутанной, обескураживающей массы искусства и промышленности", но считал, что она отражает "тот же хаос в моем собственном сознании". Он считал, что посетители ярмарки получат образование, хотя "об образовании я мало что знаю... но от развлечений отказываться не стоит".71

Адамс бродил по территории ярмарки площадью почти две квадратные мили: песчаные дюны и болота, превращенные в твердую землю, перемежались с озерами и лагунами, где стояли фальшивые венецианские гондолы и настоящие венецианские гондольеры (хотя Хоуэллс жаловался, что они были одеты, как в опере). Американцы предавались своему энтузиазму по превращению еды в скульптуру. Здесь была копия Венеры Милосской, сделанная из шоколада, и статуя лошади и всадника, сделанная из чернослива. Адамс слишком поздно приехал на августовский бал "Чудаков Мидуэя". В своем "Образовании" он вспоминал, что ярмарка вдохновила его на то, чтобы "впервые спросить, знает ли американский народ, куда он едет". Адамс, конечно, не знал, и он "решил, что американский народ, вероятно, знает не больше, чем он", но поклялся выяснить это. "Чикаго был первым выражением американской мысли как единства; нужно начинать оттуда".72

Хауэллс также посетил ярмарку в сентябре. Болезнь задержала его поездку; он пропустил литературный конгресс, еще один из созывов выставки. Когда он все-таки приехал, то остановился у Бернхэма, организатора экспозиции. На ярмарке он и его семья были "в восторге и отчаянии". В интервью газете New York Sun он нехарактерно воскликнул: "Никогда не было и, возможно, никогда больше не будет ничего столь прекрасного". Он считал ярмарку "результатом социалистического импульса", под которым он подразумевал скорее общество, чем личность, и сотрудничество, а не эгоизм. "Здесь не было скупой конкуренции, - говорил он, - а было стремление к самому высокому и лучшему". Общественный дух Чикаго произвел на него впечатление. Хоуэллс был в восторге от того, что демократия дала искусству "такой же хороший шанс, как и в любой деспотии".73

Экспозиция была всемирной ярмаркой с широким представительством зарубежных стран, но американские посетители воспринимали ее как свою собственную, и это чувство Хауэллс мягко высмеял в своих "Письмах альтрурийского путешественника". По мнению его вымышленного путешественника, этот город был маленьким кусочком столь же вымышленной Альтрурии и противоположностью "эгоистической цивилизации", примером которой является Нью-Йорк. Он был построен ради искусства, а не ради денег; он был кооперативным, а не индивидуалистическим; его подстегивала щедрость, а не эгоизм. Он был неамериканским в том, что выражал дизайн, хотя и очень американским в скорости и масштабах своего строительства.74