Untitled.FR11

Садясь, я заметил у некоторых слезы на глазах. Я такого никак не ожидал, не от заключенных — это уж точно. Потом почувствовал влагу на щеках. От себя я этого не ожидал вообще. Возможно, подумал я, дело в собаках. Трудно быть черствым и злобным, когда у твоих ног щенок. После благодарностей можно было задавать вопросы, и я поймал себя на том, что впервые за многие годы свободно общаюсь с совершенно незнакомыми людьми. Если честно, мы так долго говорили, что большинство собак (включая Вторника) заснуло.

— А как вы удерживаете внимание щенка, когда оъ вот гак устает? — спросил я.

— Покажи ему, Джо, — сказал кто-то.

Поднялся великан. Если бы Керли из «Трех комиков»² был на метр повыше, на сорок кило потяжелее, двадцать лет толкал бы штангу, подавлял агрессию и делал наколки на шее, от этого зэка его было бы не отличить.

_Мы называем это дразнилка, — сказал Джо.

И тут Татуированный Керли стал кататься и извиваться на полу перед своим щенком, непрерывно издавая громкие звуки, в том числе, я вам клянусь, классическое «ньюк-ньюк-ньюк» Керли, а еще он сделал обратный кувырок, точно как в «Поломке II». Все до единой собаки мгновенно встрепенулись и уставились на Джо, потому что этот гигант мог танцевать на полу (ну, или хотя бы дрыгаться) без перерыва поразительно долго. Когда этот Керли-Джо все-таки закончил представление, все собаки были бодры и готовы к работе.

— Вот как мы это делаем, — сказал один из заключенных.

Дразнилка. Каждый раз, когда мы в шутку деремся со Вторником, я вспоминаю этот сумасшедший танец Керли. Ночью я люблю лежа на кровати схватить пса за щеки, взъерошить шерсть и говорить ему, какой он хороший мальчик. Вторник всегда приходит в восторг и начинает прыгать на меня, ищет способ ударить в ответ, а я кусаю его за уши, как его мать когда-то, и треплю за шею, за бока или даже за хвост.

Дразнилка. Какое точное слово!

Но какая, наверное, это была глубокая перемена для Вторника. В тюрьму он попал в три месяца. Все три месяца маленький ретривер провел в строгой дисципли^Не- Вся его жизнь, начиная с трехдневного возраста, была распланирована. Дрессировщики делили занятия ^со Щенком, чтобы ни к одному из них Вторник не привязался. Любви было в изобилии, только надо было ее заработать.

И вот он попал в тюрьму, куда строгий профессиональный дрессировщик приезжал всего на той часа в неделю. Весь день щенок проводил с одним «наставником», даже спал в его камере. И дразнилки устраивали не в качестве поощрения за правильное поведение, а тогда, когда ретривер отвлекался и был невнимателен. Я люблю Лу, но ни один сотрудник СКВП ни за что не стал бы дарить обучающемуся псу спонтанную, незаработанную любовь. Это сбило бы всю программу его развития. Тк>рьма была совершенно иным миром.

Вторнику там понравилось. Не могло не понравиться. Это пес с умным сердцем (кто-то другой мог бы сказать, что у него дурная зависимость от человеческих эмоций), и он любит быть в центре внимания. Что бы Лу ни говорила, мне кажется. Вторник ощущал нехватку сильной связи в своей жизни, пусть и не знал, о чем именно тоскует. Когда появился человек, который все время находился рядом, ретривер начал к нему все сильнее привязываться. По общим отзывам, он был хорошим псом. Даже отличным. Быстро выучивал команды. Всегда держался возле наставника. Он был умен. Он был паинькой. Он был неотделим от соузника, но никто об этом не беспокоился. Ведь они команда, значит, так и должно быть, разве нет?

А потом, через три месяца, его наставника перевели в другую тюрьму.

Должно быть, расставаться им было тяжело. Очень нелегко расстраивать Вторника, особенно когда он смотрит на тебя своими умными грустными глазами. Наверное, наставник всплакнул и обнял пса в последний раз. Вторник стоял в дверях камеры, смотрел, как он уходит, и собачье сердце разбивалось. Если Вторнику грустно, это сразу видно: тоска растекается по всему его телу. Кажется, что он сейчас рухнет в обморок. Боль начинается в глазах, а потом уходит внутрь, развязывая все узлы. Может, кто-то скажет, что три месяца — совсем немного, но жизнь собаки коротка. Три «псиных» месяца — что два человеческих года. Это все равно что трехлетнему ребенку дать отца, который в нем души не чает, а когда малышу исполнится пять, навсегда его забрать.

Вторник был опустошен. Я знаю: он счел, что это все из-за него. Что он сделал не так? Почему его отвергли? Я почти вижу, как он стоит в дверях камеры, смотрит в коридор, хотя наставника давно увели, настолько давно, что новый дрессировщик уже потерял терпение и тянет поводок, умоляя пса идти. И Вторник наконец трогается с места, уходит от своей прежней жизни без малейшей жалобы. Уходит в новую камеру. Сворачивается клубком под койкой заключенного, понурившись и тоскуя.