Untitled.FR11

Друзья не спеша шли от конторы, мимо буйных зарослей сирени, на которой кое-где сохранились цветущие грозди. За сиренью, в тени клёнов и лип, стоял двухэтажный дом. Первый этаж был выложен из камня, второй - деревянная над­стройка, с выступающей открытой террасой под крышей. Часть крыши и террасу держали две кирпичные опоры над входом в дом. Было очевидно, что добротная постройка относится если не к прошлому веку, то к началу нынешнего.

- Это дом управляющего имением. Здесь и живёт твой покорный слуга. Я вы­брал второй этаж. Хотя дома только ночую, но бывают и приятные минуты.

выйдешь на балкон - и ветки деревьев можно потрогать руками. Когда цветёт липа, дивный запах! Тут я поставил кресло-качалку, и Паша с Санькой восседают в нём летом целыми днями. Да вот и она, на балконе! Паш-у-ня! Ни за что не до­гадаешься, кто рядом со мной!

Но Паша, кажется, узнала Троепольского, она всплеснула руками.

- Готовь сразу обед и ужин! Через пару часиков зайдём! - распорядился Иван.

Они шли не спеша по тропинке, вдоль ряда могучих тополей. Солнце в этот день не слишком припекало, ветерок ласкал лица, и Гаврюша то и дело поднимал голову вверх, пытаясь взглядом измерить исполинов. Приходилось переступать через толстые корни, пересекающие дорожку.

- Хорошо, что сюда война не дошла. неизвестно, что стало бы с этими долго­жителями, которые помнят графа Орлова, - раздумчиво сказал Иван, потом стал рассказывать эпопею возвращения сына из эвакуации.

Когда тополя закончились, им пришлось перебраться через канаву. Дальше путь шёл вдоль яблоневого сада. Так они вышли к леску, где начинался пруд. Лесок представлял собой типичную для среднерусской местности поросль, что зовётся смешанным подлеском. Уж об этом-то Троепольский, окончивший ле­сотехнический институт, знал не понаслышке. Если слегка изменить слова из­вестной песни - это разнообразие можно было представить так: «То берёзка, то осина, куст ракиты над рекой.». Этот кусочек леса был как раз тем «краем», который больше вряд ли где найдёшь. Друзья подошли к глади пруда, и Тро- епольский, сняв свои очки с толстыми линзами, шумно выдохнул воздух: «А красота-то какая!»

Они двинулись вдоль берега пруда, огибая лесок, вышли на большую поляну со сторожкой.

- Здесь традиционно проходят все народные гулянья, от майских праздников до пасхи. Здесь же, рискуя быть не понятым, я поначалу хотел заложить иппо­дром. Но потом не решился трогать эту красоту, нашёл другое место - пустующее поле. Мы сейчас пройдём с тобой через цветущую жасминовую аллею, и ты пой­мёшь, почему я передумал. Ты не боишься укусов пчёл?

- В эдэме даже пчёлы кусаются без боли! После города я здесь словно в раю, без всяких преувеличений. Ты посмотри, ведь за всё время, что идём, мы не встре­тили ни одного человека, кроме шныряющих мальчишек.

- Гаврюша, у меня все работают! И ты видел бы, с какой жадностью народ ра­ботает после войны! Кто не задействован в поле, те трудятся в посёлке, на стройке собственных домов. Захочешь - побываем и там. Ты увидишь моих людей, с бле­ском в глазах. Я радуюсь, когда понимаю, что мне удалось зажечь эти глаза.

Они идут за мной, потому что я многое им даю, пекусь о них. Я не началь­ствую, я веду их за собой, снимаю, если надо, рубашку и переворачиваю лопатой зерно на токах вместе с ними; я один из них - и они чувствуют это .

- Друг мой, всё ли так идеально? Знаю тебя неисправимым романтиком с веч­но горящими глазами, распахнутой душой. Помню тебя активистом, представи­телем комбеда района, открывающим «Театр Чернышевского» в Борисоглебске. Как мы радовались этому театру для бедноты, где мы сами ставили пьесы и сами были артистами. сколько было восторгов!

Ты говорил тогда: «Мой театр в Борисоглебске.» - и искренне, по праву, считал его своим, как считаешь сейчас «своими» людей, работающих в совхозе, «своими» - этот парк, и манеж, и лошадей - свою сокровенную любовь .

Я понимаю, в этом звучит наша гордость за вложенный труд, но разве мы по- настоящему можем сказать, что это - «моё»? Ты не боишься, что в какой-то мо­мент у тебя всё это отберут, найдётся тот, кто «положит глаз» на твой «эдэм», на твой, испеченный собственными руками, кусок сладкого пирога и вышвырнет тебя отсюда под самым благовидным предлогом, чтобы сесть здесь самому или посадить своего наперсника?

Иван с удивлением воззрился на друга, как будто видел его впервые. Гаврюша снял очки, и на его переносице обнаружились два тёмных следа. Глубоко спря­танные глаза на ярком солнце превратились и вовсе в щелочки и смотрели устало, без всякой насмешки, так свойственной им.

- Гаврюша, откуда в тебе это? Ещё семь лет назад ты был другим человеком. Откуда в тебе такой пессимизм?

Со стороны жасминовой аллеи раздался крик:

- Папа, папочка! Как хорошо, что ты здесь! Мы с Митькой хотим запустить змея, но он никак не хочет подниматься! - двое мальчуганов мчались им навстре­чу с лёгкой конструкцией из деревянных планок и бумаги в руках.