Унтовое войско

— Рад видеть… шанго… моего старого сердечного брата! О-о, эти хунхузы! Когда только небо покарает их. Рад, что удалось отобрать скот у проклятых разбойников. О-о, шанго!

«Чему он-то радуется?» — размышлял пятидесятник.

— Цэ-цэ! — вдруг сокрушенно покачал головой Ван Чи. — Все шибко шанго, одна плёхо… сюда ходил моя — нельзя, туда ходил твоя — нельзя. Граница ходил. Амбань возгневается, богдыхан возгневается… на моего старого сердечного брата. Ай-я-яй! Как плёхо!

— Передай своим начальникам, — ответил Ранжуров, — что… да будет нам свидетелем бурхан… не хотели мы пятнать чистоту границы. Сами тут для охраны поставлены. Да вынудили нас воры, эта стая волков… Ограбили дочиста, опустошили улус.

— След тех воров Ван Чи не видел. Почему? — Манчьжур обиженно поджал губы, покосился на своих стражников. — Мои воины покарали бы хунхузов: отрубили бы им головы и бросили на съедение коршунам.

— Где бы вы их нашли?

— Доброму человеку и небо помогает.

Начальник маньчжурского караула, вынул из-за широкого обшлага халата сложенный пергамент, развернул его и стал торжественно читать.

Сначала Джигмит уловил лишь отдельные слова. Похоже, что кто-то уважительно обращается к амбаню. Ван Чи повысил голос, и было уже слышно все, что он читал.

«И оные казаки пятидесятника Ранжура с караула вблизи острова Дархана, не передав следа нарушителей границы нам, верным слугам бодыхана, в нарушение всех договоров и правил, подписанных и печатями скрепленных, въехали к нам на земли и учинили погоню и свой суд и расправу над нарушителями, кок остались для нас до сей поры неизвестными. А граница нашей империи выше острова Дархана по течению Чикоя была попрана теми казаками от сопки Сунь до пастбища Се-Яня — на восток, до соснового леса — на юго-восток, до владений князьца Булыка — на юге и до его же, князьца Булыка, пастущечьих летников — на западе…».

«Ну и лиса, — подивился Ранжуров. — Вот тебе и старый сердечный брат!»

Пурбо Ухнаева и младшего урядника, раненных в стычке с хунхузами, увезли в лазарет в Кяхту. Младший урядник сильно страдал от раны, впадал в беспамятство и его даже пришлось спрашивать, согласен ли он отправиться к русскому лекарю. А вот с Пурбо казаки помучились. Шуму хватило на весь улус. Пурбо ни за что не хотел ехать в лазарет, ссылаясь на то, что у него собака-шаман и что эта собака все знает о своих хозяевах и также знает, что с ними случится в будущем. Как самый настоящий шаман, все угадывает… Он убеждал пятидесятника и, кяхтинского фельдшера, что накануне приезда лазаретной телеги его собака пролаяла всю ночь, хотя никто к юрте не приближался и собаку не пугал и не дразнил. Пурбо уверял, что его ворожея-собака лает только на злых духов и не пускает их в юрту, она знает о приезде худых людей и ей ведомо, в какую сторону надо лаять, чтобы отогнать злых духов. Если верить Пурбо, то его собака всю ночь лаяла, вытянув морду на запад, откуда и прибыла телега с фельдшером.

Рана на руке Ухнаева опухла и гноилась. Фельдшер сказал, что если не ехать в Кяхту, то Ухнаев помрет. Пурбо сидел в углу юрты бледный, с расстегнутым воротом и блуждающим взором. Хозяина никто не узнавал. Лицо его, недавно темно-смуглое, заметно побледнело и осунулось.

Убедившись, что никакие уговоры на Пурбо не влияют, что на всякий совет у него находится свое возражение, Ранжуров рассердился и, сказав: «Любой костоправ самому себе не поможет», велел казакам связать больного и силой увезти в Кяхту.

Маленький и юркий хозяин дома, крича, что пострадал за Джигмита и, что если бы знал, чем тот ему отплатит, то ни за что не отвел бы его от хунхузской стрелы, проявил необычайную прыть и сноровку. Ему удалось вывернуться в тесноте от трех дюжих казаков, сорвать здоровой рукой саблю со стены и выбежать вон из юрты под визг и вопли всей его многочисленной женской родовы.

Обезоружили его на окраине Нарин-Кундуя. Поплакав и поорав вволю, Пурбо затих в телеге, связанный сыромятными ремнями.

Шуба, говорят, не бывает без шва.

Между хоймором и стеной юрты жена Пурбо нашла два туеса с тарасуном тройной перегонки. В одном из туесов осталось тарасуна на самом донышке…

Не прошло и недели после отправки раненых в Кяхту, как из пограничного управления приехал казак с бумагой от начальства. Пограничный комиссар предлагал «пятидесятнику Цонголова казачьего инородческого полка Джигмиту Ранжурову явиться в канцелярию для дачи объяснения за его действия на границе».

После пасхи тихо и дремотно в Кяхте. Город отсыпался, приходил в себя после молебствий, пиршесгва и гульбы. Возле лавок отсиживались приказчики, крестили рот от скуки в ожидании покупателя. Изредка проезжал тарантас на шинах с пехотным офицером, опухшим от гостевых возлияний, и еще долго после того висели над улицей шлейфы пыли. В торговых рядах бил в ноздри устоявшийся запах кожи, дегтя, керосина…

Солдатская команда в белых рубахах вышла из ворот казармы. Голоусый взводный, печатая шаг и косясь на мостки, где выставились с вычерненными бровями городские модницы, лениво приговаривал:

— Ать, два! Ать, два!