Унтовое войско

У пограничного управления легкий ветерок шевелил сенную труху. Жарко, душно.

Ранжуров взбежал по дощатому крыльцу с точеными балясинами перил, открыл тяжелую скрипучую дверь. Нехотя выгнулся из-за столика в очках и с помятым лицом пожилой, хорунжий с желтушечнымм глазами. Недовольно спросил:

— Что угодно-с, по какому делу?

Пятидесятник протянул бумагу.

— Вы и есть пятидесятник Ранжуров?

— Так точно!

— Вы садитесь, я узнаю, что следует по вашему делу.

Хорунжий, одернув на себе мундир, прошел в кабинет.

В груди у Ранжурова томительно-тягостно: «Чем это все кончится? Вернусь ли домой и когда?».

От пола, покрытого красной краской, от тяжелых желтых штор на окнах, от длинного и узкого футляра часов — один маятник чуть ли не с человека — от всего веяло строгостью и несговорчивостью, давящей недосягаемостью. В коридоре видны еще несколько комнат, там то и дело хлопали двери, и чиновники с папками скорым шагом проходили мимо.

Подошел хорунжий и тронул его за плечо:

— Благоволите идти.

Ранжуров встал со стула, будучи погружен в какой-то нереальный смятенный мир, в котором ничего не разберешь и ничего не найдешь в прежнем виде, ничего не испытаешь из того, чем только что жил; все как-то сдвинулось и сместилось со своих привычных мест. Зыбкое и тревожное чувство заполняло душу, и все тело как бы просило кого-то: «Скорее бы… скорее бы уж тому конец!»

На пятидесятника неприязненно смотрели выцветшие колючие глаза под седыми кустиками бровей. Высокий лоб майора весь собрался в морщинах. Седой ежик волос на голове, и тот выказывал свое неудовольствие.

— Сдать оружие!

Ранжуров отстегнул саблю и подал ее майору.

— У тебя есть что-нибудь в свое оправдание?

— Только одно… Я спасал от голода казаков и их семьи.

Майор поморщился:

— Спасал… от голода. Видите, какое попечительство! Это неслыханно! Дойдет до его превосходительства, узнает министерство иностранных дел, доложат государю. Ты понимаешь, что наколобродил? Вся империя придет в возбуждение, полетят во все концы фельдъегеря, нарочные с эстафетой. Понапишутся приказы, упреждения, циркуляры. Понаедут комиссии, тут тебе всякого рода ревизии: что, да почему, да откуда? Черт знает что!

Майор передохнул, порылся в бумагах.

— Убили манджура. Хотя и хунхуза, а все же… Сами вернулись с двумя ранеными. Накуролесили… Ну, что будет? Наклюнулось дельце…

Пограничный комиссар прошагал от окна к столу Ранжуров стоял и ждал, как распорядится начальство.

На звон колокольчика вошел хорунжий.

Майор объявил:

— Пятидесятника Цонголова инородческого полка арестовать и в колодках препроводить в Иркутск к высшему начальству для определения справедливого наказания.

Ночью Джигмита Ранжурова привезли в Селенгинск, где стоял галиот, готовый к отплытию в Иркутск. Его поместили в арестантский отсек, где была подвесная постель и табуретка. Маленькое зарешеченное оконце едва пропускало свет.

Он подошел к оконцу и увидел темные очертания палубной надстройки. Чуть слышно хлюпала вода за бортом. На небе холодно и немо вздрагивали далекие светлячки.

«Как-то там в Нарин-Кундуе? — устало подумал он. — Отец, жена… Знают ли, что со мной?»

Джигмит ворочался с боку на бок. Болела шея. Деревянной колодкой натерло. Везли как каторжника. В селениях мужики и бабы к телеге близко не подходили. Опасались. Долетали обрывки разговоров: «Ишь, брацкого зацапали, ну теперя упекут его».

«И чео он насумасбродничал? Убивец? Глазами-то сверлит как..». — «Какой он убивец? Не иначе офицеры его сечь-казнить будут за вольные слова»— «Како-тако вольное слово?» — «Не-е, мужики. Конвойный даве шепнул старосте: Он-де, пятидесятник, со своими бурятами без государева приказа на Китай грабежом шел». — «Ну и врать ты наторел, Гаврилка!» — «Поди сам соври».

Джигмит улыбнулся, вспоминая, как о нем судачили в деревнях: «Скажут с ноготок, а перескажут с локоток».

Троицкосавские конвойные солдаты относились к нему с почтительной настороженностью и любопытством, но ни о чем не расспрашивали. Кормили сносно. Что сами ели, то и ему подавали.

Ранжуров всмотрелся в оконце. Звезды-светлячки в медленном ёхоре поворачивались на высоком небе, будто хотели получше рассмотреть, куда направило паруса судно генерал-губернатора.

Глава пятая

В атаманском саду — свежая, только что выклюнувшаяся из почек зелень. На яблонях-коротышках набухли бело-розовые бутончики. Вдоль забора рубчатыми листиками ощетинился крыжовник. Топорщились пильчатые листья смородины. Узкие агатовые грядки пахли прелой землей, лежалым навозом.

В углу сада под ветками акации — застолье на скорую руку по причине заезда в Верхнеудинск горного инженера Ивана Евграфовича Разгильдеева.

Хозяйничал сам атаман Забайкальского городового казачьего полка подполковник Потап Ионыч Куканов. Приглашены сотники полка Василий Васильевич Чекрыжев, Афанасий Петрович Ситников и Леонард Карлович Гюне.

Атаман Куканов, с виду свирепый, с пышными, как у пехотного фельдфебеля усами, в жизни был командиром покладистым и добрейшим.

Сотники Чекрыжев, Ситников и Гюне командовали расквартированными в Верхнеудинске частями полка.