Унтовое войско

Ручьи текли по двору, огибая кусты жимолости.

Среди темных туч проглядывали светлые пятна. Гром устало и тихо бурчал за рекой.

— Я после этого генерала, — сказал Николай Александрович, — все вспоминаю равелин. «Входящий сюда, оставь всякую надежду!» — произнес он с чувством, словно читая.

— Да-а, — вздохнул Михаил Александрович, — поели мы с тобой решетного хлеба. И крепостные щи со снетковым душком.

— А что этот генерал тебе не по нраву пришелся? Авантажного виду…

— Царев слуга, но непрочь при случае прикинуться прогрессистом. Но в деле он не столько либеральничает, сколько принимает сторону царя. Сказывали про Муравьева, что ударил он однажды своего офицера при иностранном госте. Гость поразился: «Как можно, ваше превосходительство?!» А он ему, не утруждая себя размышлением, ответствовал: «А как же с ними иначе поступать, когда они все сами терпят и выносят?» Вот он какой либерал! А все выдумывает, выдумывает… Возымел себе идею помирить народ с деспотом нашим Незабвенным.

— Каким же образом?

— А походом на Амур. Он же мыслит…

— Ну, этот мир будет недолог. Вот странно… — проговорил Михаил Александрович. — При упоминании Незабвенного деспота… прошло уж столько лет… мне все холодно… от его белого, как снег, лица, от его голубых и безжизненных, как лед, глаз. У него все, как в ледяном доме. Свечи напоминают тающие сосульки… Его манера говорить с расстановкой… как будто он замораживает твое сердце. Я и сейчас слышу его слова и мне от них холодно.

— А Муравьеву известно, что ты почитываешь в кяхтинском обществе послания Герцена. Ты поопасись, Мишель. Муравьев может и донести своему Незабвенному…

— Или и отсюда мы ему страшны? На склоне лет… От Николая зависит, чтобы в любом захудалом городишке приняли тебя за змею либо за ангела. Понятия зла и добра равнозначны понятию быть в милости или в немилости у деспота.

— Неужели мы и царь друг друга никогда не забудем?

— На то он и Незабвенный, — рассмеялся Николай Александрович. — Ты подумай, что он сделал с Россией? Народ мучается, страдает, тяготится тем, что видит белый свет. Лишен всяких прав. А почему? Потому что плебей, без средств к существованию. А государь и его красные мундиры[32], нахально смеясь над бедствием народа, изощряются в роскошных изъявлениях и сумасбродных действиях. Иной самодур рассуждает: «Зачем мужику воля и деньги? Вовсе ни к чему. Деньги он снесет кабатчику. А если волю ему дать, то он грабить удумает и его же, дурака, плетьми за то драть надобно. Мужику ничего нельзя давать, разве, что хлеба и кваса, да и тех не досыта, а то он заленится». Вот какое у них суждение о мужике. Недоумеваю, но не могу не сказать: «Царь и мощные владыки мира сего! Помыслите, что вы смертны и должны со временем дать отчет о деяниях своих!»

— А что, Николай, если выйдет нам от царя амнистия, какой мы изберем путь? В Петербург?

— Уж не мыслишь ли ты открыть в столице торговлю сидейками? Или предложишь мне писать портреты петербургских вельмож? Нет, брат мой любезный! По мне так уж лучше жить бок о бок с кочевым бурятом. Тот хоть во мне человека видит, а не злодея. Мы попали в разряд тех, против имен коих в тайном государевом секретере помечено: не давать ходу!

Бой стенных часов с кукушкой заставил их умолкнуть. Грозы уже не было слышно, дождь не шелестел, а только за окном, должно быть, в кадку гулко падали капли. Мелодично играли часы, смешная кукушка вертелась по верху циферблата.

Глава четвертая

—