Унция или Драгоценное Ничто

В глубине эфирных вод Пуп искал успокоение среди промытых океаном фантазий морских обитателей. Прохладные, отливающие чешуёй сельдей стаи грёз напоминали ему серебряную сень над пещерами мудрых пустынников. Может, и ему следовало стать отшельником, удалиться от людей и не терзать себя напрасными надеждами.

Меняя фокусное расстояние и частоту видения, Якоб пронзал мириады рыбьих грёз, вдохновляясь их полным покоем и бесстрастной созерцательностью. Никакой научной пользы такие гонки не имели, но сердечную боль требовалось как-то заглушить. В очередной раз став жертвой собственных иллюзий, он ни за что не хотел разочаровываться в любви. Потерять такую надежду значило перестать искать чудесное, сияющее крыло.

После недавнего заблуждения ему даже стало казаться, что крыла и не было вовсе, а рассеянная в эфире лучистая пыльца – след погибшей звезды, погибшей так же нелепо, как и его неразделённое светлое чувство.

О, с какой ясностью Пуп осознал, что в мире нет ничего страшнее несчастной любви, этой мучительной душевной болезни! Ведь когда человек влюбляется всем сердцем, в действие приходит всё самое лучшее, чем его одарила природа. И таланты, и способности, и горячее честолюбие, и искренняя вера в себя заодно с надеждами всех будущих, ещё не рождённых поколений детей – всё это сливается воедино, чтобы внезапно оказаться не у дел. И тогда освободившуюся территорию занимает отчаяние, не оставляющее рассудительности места, отчаяние, вынуждающее несчастных влюблённых терять голову, а иногда и весь привычный мир.

По злой иронии судьбы так происходит лишь с теми смелыми сердцами, кто полностью, безоглядно отдаются во власть чувства. Но как разъяснить им, этим героическим сердцам, что отчаяние не безгранично, что оно только вводит в заблуждение, на деле владея лишь пядью эфирной территории человека. А душа – она всеми своими просторами продолжает жить и надеяться. И люди ещё ослеплёны болью, а сердце уже различает там, вдалеке, на самом горизонте, мерцающие лучи счастья. Счастья, которое обязательно встретится на пути. Но как пронзить эту чёрную завесу заранее, как избежать непоправимости? Нет, он во что бы то ни стало отыщет крыло и просветит эти несчастные головы, эти отважные сердца, покажет, что беда не всесильна. О, сколько настоящих героев чувства можно будет спасти!

Пуп пролетел мимо мыслей осьминога, тут же спрятавшихся в половинки кокосового ореха, которые осьминог тащил, предохраняясь от чужих, неудобных намерений. «Эй, приятель, где же твоя защита?» – словно спрашивал моллюск у профессора.

Да, у него не было никакой защиты, кроме доброты. И здесь, в тонком мире, она испускала лучи, видные на бесконечном расстоянии, лучи, которые сам Якоб не замечал и замечать не имел права, но которые принимало и понимало пространство вокруг. О, если бы он посмотрел на себя со стороны, то увидел совсем не то, что привык видеть в зеркале, – он бы запрыгал от радости, он бы не поверил глазам: всё, что нашёптывали ночные голоса, было таким обманом!

«Вот, – подумал Пуп уже о другом, оглядываясь назад, – люди считают осьминога простейшим беспозвоночным. А сами порой делают глупости, например, носятся, сломя голову, забыв надеть шлем!»

Скоро рыбьи грёзы стали редеть, и начались фантазии деревьев, сигнализируя, что он пролетает над каким-то одиноким клочком суши. Гондола, уловив желание передохнуть, стала снижаться, и вскоре из-за облаков показался небольшой лесистый островок.

Нежно-зелёная листва двигалась со вздохом единого живого существа, и, вглядываясь в деревья, окружившие его со всех сторон, профессор не мог избавиться от чувства, что лес тоже смотрит на него. Здесь было удивительно спокойно, и его недавние волнения тоже улеглись. Оставив гондолу на опушке, он пошёл пешком.

Вскоре на пути возник ручеёк, речь которого, чистая и прозрачная, привела к старой ольхе. Усевшись под ней, Пуп задумался о том, как такой тихий островок смог сохраниться в этом бушующем мире желаний, – даже бабочка, порхавшая перед его лицом, несла на своих узорчатых крыльях умиротворение и покой.

По старой привычке он попытался бабочку поймать, когда неожиданно кто-то пощекотал его спину. Якоб вскочил, озираясь по сторонам, но никого не увидел. Постояв в нерешительности, он сел, вновь привалившись к дереву, и вдруг чьи-то ласковые руки обняли, а ствол ольхи потеплел, становясь податливым и нежным.

Профессор резко обернулся и тут же встретился взглядом с глазами, смотревшими сквозь кору дерева. Глаза эти, немигающие, огромные, блестели откуда-то из таинственной, волокнистой его глубины. Зелень рощи меркла в их изумрудном свете, и он замер, как сидел, с вывернутой назад головой.

Прошелестел тихий смешок, и сквозь кору выступило насмешливое девичье лицо. Лицо это, с приставшей к щеке прядкой иссиня-чёрных волос, было нежно-фисташковым, с очень гладкой кожей.

Пуп невольно отпрянул, разглядывая лукавое и одновременно детское его выражение. Лицо то сливалось с корой, то снова появлялось, будто дриада не решила, показаться незнакомцу целиком или спрятаться обратно в дерево.