Упирающаяся натура

Во-вторых, «реакция юмора». Она обычно возникает в ответ на аффект, то есть на слом привычного течения жизни. Типа как поскользнулся, упал — и быстренько засмеялся (пока не засмеялись другие). Мы смеёмся над чем-то не таким, как обычно. Быть русским — необычно, отсюда и юмор. Быть русским — экзотика. А привычно быть «просто человеком», «самим собой». Бедным или богатым, здоровым или больным, умным или глупым, коренным или понаехавшим — тоже привычно. По этим признакам мы готовы объединяться и разъединяться, а по признаку национальной идентичности — нет. Так, может, такого признака у нас и не существует?..

В-третьих, форсированный протестный пафос, этакий апломб: «Русские — вон какие!» Прежде всего, это реакция на собственную неуверенность в том, что русские вообще существуют. Именно поэтому мы выбираем для обозначения русскости символы поярче, повыразительней, поагрессивнее, понастырнее, — чтобы перекричать собственные сомнения. «Кавказ — сила!» Вот только мало кто из нас при этом ездил на броне, надевал маску или поджигал файеры. Получается, что русские в данном случае — не мы, а некоторые «они»; не на себя, а на других показываем пальцем, словно прячемся за их спины. Выходит, русские — это что-то из ряда вон. Значит, опять экзотика.

Может быть, понятие «русские» совершенно неактуально, раз не вызывает никаких актуальных ассоциаций? Сто лет коммунистически-демократического режима доделали своё дело? Так нет же. На название книжки люди реагируют очень живо, слово «русские» их явно возбуждает (кого-то вдохновляет, кого-то нервирует), «русские» — это удивительно вкусно, искристо и остро! Вот только непонятно, как это выглядит…

И тут я вдруг вспомнил, как художник Константин Сутягин спрашивал недавно, как мы представляем себе счастье. И мы точно так же не могли сказать ничего определённого, хотя откликались с живостью, ведь счастье — это важно… так, по крайней мере, считается.

Счастье — это что-то очень важное и очень расплывчатое. Про счастливых людей известно, что они «одинаковы» (Лев Толстой), а значит близки, похожи. В счастье можно не верить («В отношении счастья я атеист, я не верю в него», — писал Пушкин в частном письме), но оно всё равно существует (потом он изменил свою точку зрения: «Я думал, вольность и покой — замена счастью, Боже мой, как я ошибся, как наказан!.. Пред вами в муках замирать, бледнеть и гаснуть — вот блаженство»). В Бога Пушкин тоже сперва не верил, а потом поверил; Бог тоже что-то весьма важное, но до поры расплывчатое, как счастье или как русские.

Любопытно, что у нас существует общеизвестное определение счастья через родство: «Счастье — это когда тебя понимают». Ну, то есть когда ты не одинок, типа. Не сам по себе, а с другими, но — с правильными другими. Как тут не вспомнить ещё одно хрестоматийное (надеюсь) определение счастья, данное в финале рассказа «Чук и Гек»:

«Что такое счастье — это каждый понимал по-своему. Но все вместе люди знали и понимали, что надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовётся Советской страной». Вот они и сходятся два конца: непонятное счастье и непонятные русские. (Название страны, понятно, не принципиально, если уж страна существует дольше своих названий.) «Кто такие русские — это каждый тоже понимает по-своему. Но все вместе люди знают и понимают… ну или хотя бы догадываются… или хотят понять…» Окончание формулировки в тумане, потому что слишком уж не совпадает «честно жить и много трудиться» с тем, что льётся из телевизора и со стен с рекламой. В национальном вопросе у нас сейчас существует два дискурса, два тренда (на самом деле три, но «кремлёвский дискурс» мы опустим, как тех профессиональных художников): «националисты» и «имперцы». Они люто ненавидят друг друга, но если развести их по разным комнатам и спросить каждого по отдельности: «Признаёшь, сволочь, что надо честно жить, много трудиться и беречь родину?», — ответят, пузыря кровь губами: «П-признаю…» Вот вам и весь конфликт. По мне, так шлёпнуть обоих. Чтобы не было ни националистов, ни имперцев, а были одни русские. Вот такие.

Классовая борьба детей

Раньше удивительно люди жили.

Цари-короли в 18 лет затевали войны (двадцать тысяч народу туда, тридцать сюда) и выигрывали сражения. А это же такая ответственность! Это же так тяжело — ни дня себе не принадлежишь. Всё время голова занята: а как там, а что здесь.

Крестьянские дети с двенадцати лет работали, в шестнадцать женились.

Писатели писали: «В комнату вошла старуха тридцати лет»…

Сейчас люди тоже странно живут. Вот взять меня. В моём возрасте уже кто только из великих не умер, а я всё чувствую себя нашкодившим, прогулявшим уроки ребёнком. По телефону говорю робко и чуть заискивающе, не люблю делать трудную ответственную работу, люблю называть «работой» приятное времяпрепровождение. Книжки читать люблю.