Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века

Самоседов говорит и о том, что советское государство заменит кладбища крематориями, хотя это как будто противоречит его заботе о сохранении мертвых неповрежденными. Его мечта об увеличении числа крематориев, вероятно, объясняется неприятием «мистических» и негигиеничных кладбищ, где возможны такие чудовищные события, как съедание трупов домашними животными. В урнах с бирками мертвые сохраняются лучше, чем на заброшенных кладбищах, где не ведется никакого учета и единственная идентификации личности — достаточно хорошо сохранившийся труп. По-видимому, именно поэтому Самоседов относится к кладбищам с таким недоверием: с точки зрения сохранения умерших они ненадежны; на кладбище могут вторгнуться свиньи, останки умерших могут быть осквернены расхитителями могил. Крематории отменят кладбища и устранят религиозный мистицизм, порождающий заблуждение, будто захоронение в земле — необходимое условие будущего воскрешения. В крематориях будущего появятся, быть может, «мастерские человечьих воскрешений» (как в поэме Маяковского «Про это»), где по всем правилам науки и гигиены будут воскрешать достойных этого акта и ликвидировать останки тех, кто воскрешению не подлежит. Возможно, и окончательное разделение на «агнцев и козлищ» будет происходить именно в крематории, где не заслуживших спасения представителей Старого мира станут без хлопот сжигать в «адском пламени», а строителей Нового мира — воссоздавать для вечной жизни. Во всяком случае, строительству крематориев в 1920-е годы явно придавали большое значение. Чертежи крематориев, выполненные известными архитекторами того времени, обычно включали и колумбарии, что указывало на стремление в той или иной форме сохранять прах. Например, архитектор К. С. Мельников, спроектировавший саркофаг для Ленина, в 1919 году разработал проект «крематория-колумбария» для масс [Stites 1989: ИЗ][163]. Возвращаясь к Самоседову в рассказе «Темная вода», этот сознательный командир Красной армии, вероятно, перепутал постулаты нескольких теорий бессмертия — автора это, однако, вряд ли смущало; ведь главное, что его герой страстно интересуется вопросом человеческой бессмертности и действует во имя ее. Может быть, в свои сумбурные высказывания он включил и теории биокосмистов. В апреле 1921 года они основали в Москве клуб под названием «Креаторий биокосмистов», причем неологизм креаторий должен был вызывать ассоциации как со словом «крематорий», так и со словом «креативность», то есть способность к созиданию. Биокосмисты были убеждены, «что в начале новой эры биокосмизма все предметы прошлого следует сжечь» [Hagemeister 19836: 65; 1989: 304], чтобы расчистить место для создания новых вещей и людей.

Несмотря на незнание командиром Самоседовым достижений современной науки, он все же уловил некоторые «правильные» мысли, носившиеся в «идеологическом воздухе» времени. Поэтому он близок тем пневматикам, которые хотели бы сжечь кладбище Старого мира, это место чудовищных и противоестественных деяний, а не подпирать его «новыми воротами». Поэтому, несмотря на наивность суждений, Самоседов относится к достойным представителем пневматиков — строителей Нового мира. Комиссар Сарабов, «собеседник» Екклезиаста, тоже принадлежит к пневматикам, к этой категории.

Бессмертное человечество

Независимо от того, станет ли бессмертие уделом всех или только достойных, оно в пределах человеческих возможностей. В «Евразии» такое предположение высказано, пусть и на языке символов, в сцене, где небольшая группа рабочих добровольно, из любви к своему делу, собралась в субботу, чтобы выполнить «воскресительную» работу. Формально их цель — просто починить неисправный мотор танка, однако здесь кроется нечто большее, чем можно заметить с первого взгляда. Прежде всего, их двенадцать. И это число явно не случайно — после «Двенадцати» Блока оно не могло не быть значимым; оно намекает на то, что это не просто рабочие, но апостолы новой веры во всемогущество человеческого коллектива. Это число подчеркивается в тексте повести: «Вот, работают одиннадцать человек, а двенадцатый дожидается конца их работы, чтобы встретить конец торжеством, радостной победительной музыкой» (127). Из этой фразы видно, что, в отличие от блоковской поэмы, некий мистический тринадцатый здесь отсутствует. Вместо «призрака» Предводителя, скрытого в снежных вихрях времени, налицо лишь двенадцатый, человек, ясно видимый всем.