Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века

В этом символическом стихотворении показана травля героя мещанским миром, столь ничтожным, что для него невыносимо хоть чье-то величие. Но хотя его триумф абсолютен, смерть «форварда» означает не только поражение. Перефразируя Пушкина, можно сказать: «Нет, весь он не умер». Хотя бренные останки героя, лежащие «задом наперед» и «без головы», едва ли можно назвать величавыми, его свободный дух выпущен на волю. Ночь берет свой «черный ключ» и отпирает «атмосферическую лунку» (27), где при жизни форварда нашла пристанище его душа. Теперь эта душа может свободно бродить в царстве realiora, у «голубого ручейка», где «с зарею» (28) танцуют души-девочки. Герой отныне будет пребывать в своем царстве пневматиков — обители бессмертных идеалов и вечной памяти — до тех пор, пока Идеал и реальный мир не сольются, что произойдет, когда «новое небо и новая земля» объединятся. Настанет время, и герои будут воскрешены человечеством, убившим смерть и открывшим секрет живой и мертвой воды. Как отмечает Ф. Бьорлинг [Bjorling 1973], форвард, геройствующий на футбольном поле, ассоциируется с Русланом из поэмы Пушкина «Руслан и Людмила». Подобно Руслану, убитому врагами, но воскрешенному живой и мертвой водой, «убитый» беками (защитниками) форвард тоже однажды вынырнет из вод Леты и вновь обретет существование. Тем временем добрая память о герое служит связующим звеном между прошлым и будущим. Память возводит плотины на пути вод Леты; она поддерживает сознание того, что смерть может быть побеждена. А пока жива память об усопших, помнят и о деле их воскрешения.

В стихотворении «Часовой» (31–32), идеологически ключевом в «Столбцах» (см. [Синельников 1984: 105]), мысль о бессмертии героев-пневматиков выражена без всякой иронии. Ситуация здесь следующая. Солдат стоит на часах у гроба героя революции. Этот гроб-памятник («белый домик <…> с квадратной башенкой вверху»), установлен в зале, украшенном полковыми знаменами. «Ночь густеет» (31), и эта аллюзия на Тютчева говорит о том, что этой ночью случатся «явления и чудеса» (ср. «Видение», 1829). И они действительно случаются, так как живые и мертвые встречаются в царстве Духа. Пока тело солдата продолжает, «как кукла», стоять у памятника, его дух — живительная nveupa[191] — покидает свою телесную оболочку, чтобы в иных сферах встретить душу умершего героя. Таким образом молодой солдат, современник тлетворного нэпа, поддерживает связь с «пролетарием на стене» (32) — очевидно, там висит портрет героя-пролетария, принадлежащего к революционному классу-избавителю, который возродил мир к новой жизни. Этот герой на стене и в гробу бессмертен, хоть и мертв, потому что беззаветно сражался за идеал Спасения и за революцию, которая хотела этот идеал осуществить. Душа часового погружена в раздумье — так как стихотворение было написано в 1927 году, возможно, что он думает как раз о священном наследстве события, которое произошло десять лет назад. Его мысли, однако, не только радостны. «Свисающие с потолка» знамена — «в серпах и молотах», как и должно быть, но настораживает эпитет «измятых». Он свидетельствует об известном небрежении и запустении, в котором содержатся знамена. Но когда мертвый «пролетарий на коне», «расправив копья», предлагает часовому свою защиту, молодой человек понимает: война за преобразование мира, прерванная приходом нэпа с его «людьми-младенцами», должна быть и будет продолжена. Возвращаясь в мир реальности, сжимающий свой штык часовой принимает историческую ответственность, возложенную на него мертвым героем. «Штык ружья» говорит о том, что новый «сигнал к войне» (32) может прозвучать снова. Часовой из стихотворения, несомненно, последует призыву.

Стихотворение проникнуто «религиозным» настроением. Читатель попадает в нечто вроде святилища, где свет красной звезды рассеивает темноту, подобно лампаде, стоящей перед иконой (32). Вся обстановка вызывает ассоциации со всенощной на православную Пасху, когда церковь, символизирующая гробницу Христа, погружена во тьму и только красные лампадки мерцают на алтаре. Юный часовой, отринувший христианство, возможно, все же ожидает пасхального чуда воскресения в видоизмененной форме — как воскрешение пролетарского «рыцаря» и всех других героев революции. Впечатление, что действие происходит в священном месте, усугубляется и тем, что это место можно рассматривать как своего рода катакомбу, поскольку «религия» воинствующего коммунизма, похоже, обрела здесь убежище от своих врагов-мещан. Религия воинов-рыцарей, исповедуемая одиноким часовым и его предшественником, в мещанском мире презирается, вопреки всем неискренним словоизлияниям. В эту бессонную ночь юный страж полностью осознает опасности, угрожающие идеалам пролетарского рыцарства, сражавшегося за революцию. Воодушевленный духовной «встречей» с усопшим героем, он убеждается, что его долг — продолжать «священную войну» за окончательную победу революции во всем мире.