Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века

Когда Человек достигнет бессмертия, Мысль будет ему уже не единственным другом. В борьбе с Необходимостью Человек должен опасаться лишающего целеустремленности Чувства, сосредотачивая всю свою силу воли на Мысли, направляя ее на достижение великой цели. Но когда бессмертие будет обретено, исчезнет и классический конфликт сердца и разума[72]. Девушка и Человек, Любовь и Мысль смогут слиться воедино, когда Мысль выполнит заветное желание Любви. Это желание — не производство потомства, а бессмертие, и когда эта цель будет достигнута, произойдет и окончательная эмансипация женщины, и слово «баба» исчезнет из словаря, как и вся традиционная роль «слабой и умственно недоразвитой женщины». Как подмечает Матвей, герой «Исповеди», уже в его время есть женщины, у которых «человеческого» больше, «чем женского» [ПСС 9: 269].

На этой стадии горьковского творчества никаких конкретных путей решения этой проблемы не предлагается, если не считать таковыми утверждения, что со смертью будет бороться неустрашимая Любовь и что изучать ее будет бесстрастная Мысль. Впоследствии писатель, все больше увлекаясь последними открытиями науки, стал вводить в свои произведения конкретные программы спасения, как ему казалось, на безошибочной научной основе[73]. Одновременно он высказывал мысли, в которых заметно «безусловное одобрение некоторых… идей» [Сухих 1978: 13] Федорова. Горький был знаком с сочинениями Федорова, однако невозможно точно установить, когда он впервые прочитал их. Его реакция на философию общего дела документально фиксируется с конца 1910-х годов и находит явное отражение в его последнем крупном произведении — незавершенном романе «Жизнь Клима Самгина» (см. [Сухих 1980: 160–168]). Однако думается, что писатель начал интересоваться Федоровым гораздо раньше и что его с самого начала особенно занимал «проект» воскрешения мертвых. По крайней мере, основания для такого предположения дает очерк «Кладбище» из книги очерков «По Руси» (1913)[74].

«Кладбище» (1913)

В очерке «Кладбище» Горький рассказывает историю из своей юности, когда он в 1890-е годы странствовал по Руси. Однажды он заснул на кладбище, где часто находил убежище от безобразия городского мира, изуродованного пагубным воздействием современной промышленности и вековечной «скотской» похотью его обитателей. Внезапно он был разбужен стариком, неподалеку от него бившим каблуком в землю. Незнакомец объяснил, что спас спящего от змеи, ползущей к нему, чтобы его ужалить. И действительно, в траве извивалась умирающая змея, но это был всего лишь безвредный уж. Хотя рассказчик и был рассержен на своего непрошеного защитника, в действиях которого не было ни малейшей необходимости, они разговорились. Далее в рассказе следует их обмен мыслями или, точнее, изложение идей старика. Они, как и вся его личность, несомненно, навеяны образом Федорова и духом его философии.

Черты Федорова можно усмотреть, например, в раздражительности старика, сочетающейся с добротой и склонностью к игре слов. Его шишковатый череп также указывает на Федорова, о котором вспоминали, что у него был «могучий, спереди обнаженный череп, на котором мускулы и жилы вздымались буграми» [Остромиров 1928: 11]. Подобно Федорову, старик по фамилии Хорват[75] глубоко раздосадован безразличием и пренебрежением к мертвым, которое он наблюдает на российских кладбищах. Они должны быть местами, где зарыты «клады» (клад-бища), а на самом деле превращены в места «обиды и позора» (позор-ища; [ПСС 14: 236]). Особенно раздражают Хорвата традиционные надписи на надгробных камнях, где все покойные без исключения по православному обычаю названы «рабами Божьими» [Там же: 235]. Вместо безличной надписи «раб Божий», стирающей специфику личности и низводящей ее до «раба», он предпочел бы видеть символические свидетельства свершений и достижений умершего, его достоинств, талантов и прочих присущих только ему черт. Далее он предлагает вниманию своего молодого собеседника набросок проекта [Там же: 238], согласно которому нынешние места позорного забвения и признания всемогущества смерти превратятся в «книгу живота» [Там же: 238]. Хорват хотел бы, чтобы надлежащие учреждения во всех городах и селах следили за деятельностью каждого своего жителя и чтобы на кресте над могилой каждого покойника записывались «все дела его и все заслуги, пусть они ничтожны» [Там же: 239–240].