Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века

Программа обожествления человека у Соловьева, в отличие от федоровской, сосредоточена скорее на индивидууме, чем на коллективе. Однако спасение от смерти и у Соловьева предназначено не только для избранных, но для всех. В мире восстановленной Софии никто не будет умирать. Спасители спасут всех. Естественно, что одна-единственная пара вечно влюбленных не может сама по себе победить всемогущую смерть. Не смогут этого и несколько таких пар, и даже целая элита избранных. Даже если бы некая духовная элита осуществила «полное одухотворение и бессмертие» [ВС 7: 51], она отвергла бы такое изолированное от всех блаженство, если бы все остальные по-прежнему остались смертными и несовершенными. В противном случае они не были бы духовной элитой.

Однако Соловьев, как и Федоров, идет дальше. Даже если бы появилось целое поколение бессмертных андрогинов, оно не смогло бы жить в безмятежной гармонии, постоянно помня о своих мертвых предках, лишенных реального бессмертия. Подобно федоровскому общему делу, соловьевская «эротическая утопия» предполагает, что бессмертие — удел всех или никого. Ни чисто духовная загробная жизнь, ни земное бессмертие для одного поколения не являются приемлемыми вариантами бессмертия — ничто, кроме «воскресения, т. е. абсолютной полноты жизни, вмещающей в себе все, что было» [Брюсов 1975:228]. Более того, понятие «все, что было», безусловно, включает все ныне падшее, несовершенное и страдающее мироздание, поскольку «наше перерождение неразрывно связано с перерождением вселенной, с преобразованием ее форм пространства и времени» [ВС 7: 52].

Задачи совершенствования человека и совершенствования природы неразрывно переплетены: только спасенная природа («в ней есть душа», как утверждает Ф. И. Тютчев), вернувшая себе чудесную красоту Софии, будет физически и нравственно способна возвращать мертвых, которых она некогда поглотила и растворила в своих стихиях. Чтобы довести до совершенства всю Вселенную, необходимо преобразовать ее нынешнюю материальность («вещественное бытие», [ВС 7: 53]) в своего рода «нематериальную материю» («вещество невещественное» [Там же: 55]). Только такое вещество искоренит все противоречия и конфликты, столкновения и катастрофы, постоянно терзающие человечество сегодня. Эта трансформация уничтожит две основные формы смертельной непроницаемости: непрозрачность времени, которая препятствует сосуществованию прошлого и настоящего, и непрозрачность пространства, мешающую сосуществованию двух тел в одном и том же месте [Там же: 53]. Только прозрачные время и пространство, создающие пронизанную светом вселенную, допускают истинную сизигийность [Там же: 57–58], в которой принцип положительного всеединства в разнообразии реализуется в слиянии «реального» и «реальнейшего» (realia и realiora). Такая прозрачность возникнет в результате постепенного взаимопроникновения материи и света, земной любви к зримой красоте и небесной преобразующей любви. Этот прозрачный, но все же видимый и реальный мир, созданный андрогинным человечеством, и есть София, воссозданная в ее полной, разнообразной и первозданной красоте. Таким образом, искусство жизнетворческой любви одерживает победу над Демиургом материальности, соперником Бога, который однажды соблазнил его возлюбленную. София возвращается к своему истинному Возлюбленному при содействии человечества, осознавшего подлинный смысл любви.

Реорганизуя природу и самое себя, бессмертное человечество также создаст общество, которое представляет собой истинную универсальную церковь-невесту, достойную своего жениха — Иисуса Христа. Союз церкви с Христом, как и воссоединение Софии с творческим Логосом, следует считать «андрогинным», то есть основанным на принципе разнообразия в гармонии, по которому строятся как отношения между частями, так и отношения между каждой частью и целым. Эти отношения основаны на согласии, взаимном принятии и любящем взаимодействии всего андрогинного человечества. Во вселенной, Церкви и обществе, где правят должные природные, общественные и индивидуальные структуры, где реальное и идеальное слились на всех уровнях, не может быть дезинтеграции, а следовательно, и смерти.

В «программе спасения» Соловьева мало говорится о соблазне сексуальности, который сопровождает эрос, каким бы возвышенным ни был последний. В поэзии Соловьева, однако, нередко появляется мотив «грешного пламени» земной любви. Противоречия между падшей Мировой душой и Софией в ее первозданной чистоте, между все еще «шевелящимся» хаосом (Тютчев) и желанной гармонией, между реальностью и идеалом нередко вызывали у философа едкий смех, а иногда даже «непристойные» шутки. Ирония, насмешка над самим собой и «богохульство» в моменты отчаяния характерны для поэта Соловьева, но, конечно, исключены из философии. В трудах же Федорова мотив искушения отсутствует, как и вообще любая психология, допускающая, что внутренние конфликты могут быть трудноразрешаемыми проблемами. Неудивительно, что Соловьев стал философом символистов, а Федоров — вдохновителем послереволюционных утопий.