Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века

Первый шаг в художественном и духовном преображении традиционной любви — любви мужчины к женщине и женщины к мужчине — это обоюдная идеализация. Всем известно, что влюбленные в порыве чувств не только приписывают друг другу достоинства и добродетели, которых никто иной в них не замечает, но и буквально видят друг друга «в другом свете», чем их окружение [ВС 7: 26]. Эта идеализация является своего рода эстетической деятельностью и первым шагом в процессе любовного творчества. Окружающие обычно посмеиваются над трогательными «восторгами» влюбленных, полагая, что те живут иллюзиями и скоро отрезвеют. Эта фаза обоюдной идеализации в большинстве случаев и в самом деле продолжается недолго. Вскоре обнаруживается «правда», и влюбленность проходит или принимает иные формы, такие как супружеская верность и разделяемая родителями забота о детях.

Соловьев не принадлежит к тем, кто смеется над «заблуждениями» влюбленных и принимает «возврат к реальности» как жизненную неизбежность. Он, напротив, полагает, что обманывают себя не влюбленные, видя друг друга в начале своих отношений в «розовом цвете», а те, чей пыл остыл. Как Пушкин, Соловьев считает, что «нет истины, где нет любви»[66]. Когда влюбленные пробуждаются от любовных грез, они вовсе не начинают видеть «реальный» облик другого; скорее, у них иссякает духовная энергия, позволяющая сохранять и углублять творческое видение другого, разглядеть «образ Божий», вложенный в любимого человека, но скрытый под внешней оболочкой. Продолжать видеть возлюбленную / возлюбленного «очами своей души» [ВС 7: 44] стоит огромного духовного усилия, но великая награда ждет тех, кто сохраняет в своем видении другого истинный его богоданный образ. Влюбленный в первой стадии любви — всегда художник, различающий идеальную «форму» своей возлюбленной, какой бы несовершенной ни была ее эмпирическая оболочка. Талант гениального художника — удел немногих, но все люди обладают даром творческой идеализации предмета своей любви, поскольку каждому дано испытывать окрыляющее чувство влюбленности до того, как оно будет «снижено» в половом акте. В состоянии «влюбленности» любящие выходят за барьеры, расставленные плотским эгоизмом, ограничивающим духовный горизонт человека. Способность идеализировать предмет любви — дар метафизической деавтоматизации восприятия другого. Этим «даром эроса» владеют оба любящих, но творческий импульс сильнее у любящего, между тем как чуткая восприимчивость — главный дар возлюбленной. Их дары не только дополняют друг друга, но и взаимодействуют в процессе создания духовной андрогинности.

Андрогинная любовь сметает барьеры эгоизма, но не требует исчезновения личности. Даже полностью идентифицируя себя с другим, любящие не должны забывать, что истинная любовь требовательна и что «смысл любви» — обоюдное совершенствование. Любящие не обязаны беспрестанно обожать друг друга, прощая друг другу все недостатки. Созидательный эгоизм требует, чтобы влюбленный, подобно Пигмалиону, вылепил свою идеальную женщину из «сырого материала» — не мрамора, конечно, а из реальной женщины. Творец-любовник, внутренним взором «увидев» идеальную ипостась своей возлюбленной, устраняет ее реальные дефекты, насыщает «прозаические» ее черты поэзией, ликвидирует «диссонансы» в ее характере. Освобождение от оков эгоизма, не означающее умаление самого себя (принцип всеединства в разнообразии), таким образом, является важным аспектом нового искусства «бессмертиетворчества». Задача влюбленного — в эротическом порыве самозабвенного «альтруизма» осознать «Божий замысел» образа возлюбленной, и в то же время «эгоистически» требовать от нее, чтобы этот образ воплотился в реальность. Как и в философии Федорова, альтруизм и эгоизм утрачивают свое привычное значение по мере их сближения и, наконец, совпадения. У возлюбленной, конечно, то же право на требовательную любовь.