Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века

Взгляды Соловьева на конечные цели искусства проистекают из его определения природной красоты. Красота в природе говорит нам о возможности сделать идеал реальным через акт просветления материи (алмаз). Красота пения «влюбленного» соловья указывает путь к облагораживанию половой энергии. Отрицая чисто утилитарный подход к искусству, философ все же ценит тот факт, что утилитаризм дает искусству важную функцию преображения человека. Но полезность искусства не должна ограничиваться сведениями о географии мира и информацией о недостатках общества — оно должно стать «сверхполезным», служа упразднению смерти и созданию справедливого бессмертия для всех. В статье «Общий смысл искусства» [ВС 6: 75–90] философ допускает, что теперешнее искусство не в состоянии «творить жизнь», но, по крайней мере, может стать пророческим, представляя «всякое ощутительное изображение, какого бы то ни было предмета и элемента с точки зрения его окончательного состояния» [Там же: 85; курсив автора]. Верная задача искусства — не воспроизведение смертного человека и смертной природы со всеми их недостатками, а создание здоровой природы и красивого человека, живущего в справедливом обществе. Но оно должно идти еще дальше. Искусства должны переступить якобы навеки установленные границы, отделяющие их от жизни [Там же: 90]. Они должны слиться с жизнью, одновременно став искусством любви — не в смысле ars amandi Овидия [DG 7: 195], а в смысле ars artium[65], в духе учения Платона о направлении энергона половой любви в русло эстетической деятельности. В своей «поистине гениальной теории эроса» [Мочульский 1951, 203], сформулированной в цикле эссе «Смысл любви» (1892–1894), Соловьев разъясняет, почему именно любовь, столь чреватая аберрациями и чаще всего кратковременная, должна стать «искусством искусств». Любовь, как она есть, станет истинной любовью, когда человечество откроет ее верный смысл: преображение половой любви плодящихся смертных в любовь взаимной эстетизации, ведущей к бессмертию. Последний вариант опирается на естественный процесс одухотворения плоти путем воздержания от сексуального соития при сильном эротическом влечении, то есть сублимацией эротического желания, которое, оставаясь неудовлетворенным, превращается во вдохновляющий стимул к творчеству взаимного преображения — из обыкновенных смертных людей в бессмертное андрогинное произведение искусства.

Вопрос, считал ли Соловьев нужным полное воздержание от «обычных» половых отношений для осуществления своей «эротической утопии» [Зеньковский 2001: 401], рассматривался по-разному. Некоторые истолкователи видели в его философии любви «оправдание плоти» в смысле признания ее «прав» на эротическое наслаждение, то есть защиту секса; другие — требование своеобразной аскезы, которая сочетала бы восторг перед красотой тела, любовь к плоти с полным отказом от полового акта. По-моему, философ считал превращение полового порыва в сотворение андрогина возможным только при условии его нерастворения в совокуплении (см. второй эпиграф к настоящей главе); великая задача создания бессмертия требует радикального подхода — реализовать утопии можно только чрезвычайными средствами. Иное дело, что сам Соловьев не был «рыцарем-монахом» (Блок) и что он, как Федоров, понимал, что деторождение не может со дня на день прекратиться. Но в рамках его «плана бессмертия» физиологическая половая жизнь с такими последствиями, как зачатие и деторождение, не имеет места в любви, посвященной задаче бессмертия. Утонченная чувственность, восхищение красотой любимого человека — уместные восторги в созидании андрогина. Всякое сотворение произведения искусства требует вдохновения и любви к красоте; они нужны и в эротическом творчестве бессмертия. Искусство, конечно, еще долго будет творить в рамках традиции, но, по крайней мере, не станет забывать о конечной цели бессмертия и давать иссякнуть жажде подлинного совершенства человека и мира. Пророческое искусство станет «деянием» постепенно (см. [ВС 6: 90]). Создание реальных пейзажей-храмов, «лирических» и «музыкальных» сцен новой и «иной» жизни (приходит на ум понимание Блоком подлинной истории как «музыки»), магия возвышенных чувств любви постепенно, но верно обеспечивают переход в «реальнейшую реальность» (realiora). Тем, кто возразит, что подобные задачи переступают возможности искусства, Соловьев отвечает, что границ искусства пока еще никто не определил и что он сомневается, что они существуют [Там же]. Прежде чем приступить к подробному анализу «искусства искусств» — эротической любви «иного» рода, чем практикуемая ныне, — следует указать на недостатки последней.

Критика традиционной любви