Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века

Но как же такой «темный» народ, как русский, сможет на практике слиться с Божеством великого Разума, с Человеком Человечества, как того требует богостроительство? Сможет ли народ «униженных и оскорбленных» осмелиться на большее, чем искать защиты от ужаса смерти у Церкви с ее утешительной ложью о посмертной «жизни вечной»? В начале поисков нового Бога Матвей сомневается в этом. Он вспоминает «духовное косноязычие», «трусливую жадность» (343), как и «робость и растерянность» простых людей (342), и отказывается верить богостроителю Иегудиилу в том, что они могут построить Бога из своего недоброкачественного «материала». Не видит он и многочисленности богостроителей в других слоях общества. Скитаясь в поисках всенародно приемлемого Бога, Матвей повидал так много людей всех классов, в чьих душах «как в печной трубе, черно, и всегда страх там посвистывает — даже и в тихую погоду свистит» (318), что коллективное богостроительство кажется ему неосуществимым. Спасение, конечно, не может изойти от представителей имущих классов, большинство которых в состоянии мыслить только в таких понятиях, как «личная собственность», «моя выгода» и «моя жизнь». От этих людей плоти придется отказаться: из них получатся скверные строители. Строительство всегда коллективное дело. Непригодные для построения божественного Человека индивидуалисты, однако, встречаются во всех слоях общества.

Гилики, или люди плоти

Однажды Матвей в своих странствиях (после смерти жены и детей) сталкивается со стариком, который так бурно радуется при встречах с новыми странниками, что становится ясно: его не отпускает страх одиночества. Матвей со временем узнает, что старик даже больше одиночества боится смерти и, считая смерть «слепой», старается постоянно находиться в толпе, дабы смерть прошла мимо него, прихватив с собой кого-нибудь другого. Этот человек кажется пародией на Л. Н. Толстого, признававшегося в своей «Исповеди» в таком же неуправляемом страхе смерти. Странник, с которым столкнулся Матвей, был внезапно поражен ужасом смерти, пережив что-то вроде «арзамасского ужаса» Толстого (см. его «Записки сумасшедшего», 1884). Он рассказывает Матвею, как в один прекрасный день, когда все вокруг, казалось, сулило счастье, он понял, что неизбежно должен умереть, если не теперь, то позже. После кончины своей больной жены он собирался вновь жениться и наслаждаться жизнью, но вдруг до него дошло, что если жена умерла, то и он может заболеть и умереть. Преследуемый навязчивой мыслью, что «человек вроде как по жердочке над пропастью идет» (316) — похожий образ есть и в толстовской «Исповеди», — он передает свою собственность сыну и отправляется странствовать по Руси, твердя всем, что смерть всемогуща и что даже Христос не смог избежать ее.

Одна из самых неприятных черт этого мелкобуржуазного «Толстого» — жалость к самому себе. Когда он представляет себе, что его может одолеть болезнь, которая «начнет понемножку грызть» (317) его (как это случилось с толстовским Иваном Ильичом), слезы жалости к себе текут по его щекам. Этот «ничтожный и злой комок желаний» явно готов продолжать жить в любом образе, хотя бы как «комарик» или «клопик» (318). Таким образом, он разделяет позицию «толстовца» Луки из пьесы Горького «На дне», утверждающего, что «ни одна блоха — не плоха» [ПСС 7:120]. Озабоченный исключительно судьбой своей смертной плоти, он напоминает также подпольного человека Достоевского (в понимании Горького), которого не волнует, что происходит в мире, — лишь бы он мог «пить чай», когда ему захочется. По существу, все плотски ограниченные люди погружены в такой паразитический эгоизм, мешающий общему делу и представляющий серьезную опасность для богостроительства: подобные «бесстыдники» (318) могут отговорить людей присоединиться к богостроительскому делу. К сожалению, представители этой категории гиликов многочисленны.

Егор Титов, ставший после доброго пьяницы дьячка Лариона приемным отцом Матвея а потом его тестем, характеризуется всезнающим мудрецом Иегудиилом как «жадный клоп» (338). Хотя Иегудиил никогда не встречал Егора, он видит его насквозь и безошибочно помещает в категорию кровососущих паразитов. Титов действительно печется о своем благосостоянии, обирая как крестьян, так и своего барина, но ему нужна не только материальная обеспеченность. Он хочет, так сказать, духовно подстраховаться и с этой целью берет в свой дом Матвея, предполагая, что мальчик сможет подкупить бога молитвами о его душе, запятнанной многими грехами. Многогрешный Титов не любит праведников за то, что они своим примером показывают: добродетель осуществима и грехов можно избежать. Титов живет в страхе перед своим богом, предполагая, что тот похож на него и однажды отплатит ему с процентами за его грехи, прежде всего за то, что «был до женщин удивительно жаден» (242).