Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века

В романе об умершем мальчике говорится: «В голубом, убранном белым рюшем гробе лежал, сложив ручки и закрыв глазки, Илюша» [Достоевский 15: 190]. На мертвом лице Илюши выражение задумчивой серьезности. Цыпленок в стихотворении Заболоцкого тоже «глазки детские закрыл» и задумчиво «наморщил разноцветный лобик» (41); не имея «ручек», он все свое «тельце сонное сложил / в фаянсовый столовый гробик». «Фаянсовый гробик», в котором лежит цыпленок, вместо «рюша» украшен «крестиком сельдерея» (42). И еще одна параллель: на похоронах Илюши звучит колокольный звон, а смерть цыпленка сопровождается «звоном капусты» (42). Илюшу, естественно, провожает в последний путь священник, но на похоронах цыпленка нет «ревущего попа». Еще одна подробность, которая подчеркивается в тексте: невинность цыпленка, которому «кукушка не певала / коварной песенки своей» (41).

Таким образом, пародия Заболоцкого идеологически направлена против христианского смирения, проповедуемого, например, Достоевским (в лице Зосимы, Алеши и других). Хотя маленький Илюша ничем не заслужил своей ранней смерти, «добрые христиане» на его похоронах должны безропотно принимать ее как должное, проливая сентиментальные слезы как единственный знак протеста. Даже Алеша Карамазов, христоподобный персонаж, утверждающий, что любит детей, не оспаривает (как сделал бы на его месте Иван) решение Демиурга, а смиряется с участью ребенка и не ропщет на «неисповедимость путей господних». Для автора «Столбцов» пути Демиурга, однако, не являются неисповедимыми – их очень легко понять. Идол старой веры требует, чтобы ему приносили все новые жертвы, – только так он может поддерживать свою власть, основанную на страхе. Это своего рода сверхнэпман («роскошный мужик»), и в угоду его людоедскому культу дети пожираются как цыплята, хотя «цыпленок тоже хочет жить», как поется в песенке «Цыпленок жареный», очень популярной в 20-е годы.

Поэту «Столбцов» ясно, что после всех своих наблюдений над жизнью в нэповском городе он не может не вернуть свой «входной билет» в «рай» нэпа. Он отвергает этот «курятник радости», построенный на слезах «бедных цыплят». В этом «раю» невинных детей приносят на жертвенный алтарь законов, с одной стороны провозглашенных непреложными и данными самим Богом (Демиургом), с другой – именуемых экономической необходимостью. Девочка-черкешенка, умирающая от чахотки в торгашеском мегаполисе, – всего лишь одна из многочисленных жертв, возложенных на алтарь существующего порядка вещей. По мнению поэта, пришло время сбросить с пьедестала фальшивое божество неравенства и заменить его истинным богом справедливости. Правда, Демиург существует только в фантазиях «одурманенных», и, казалось бы, его можно было бы легко разоблачить, но, даже будучи фантазией, он причиняет огромный вред проповедью пассивности, лживыми утешениями и оправданием сложившихся порядков. Все это многим по сердцу, несмотря на то что их идол никогда не откликается на молитвы своих верных «рабов».

В стихотворении «Пир» (37–39) Демиург назван «чадным» (38). Эпитет относится к обычаю возжигания свечей перед иконами. Но поэт также сравнивает веру в Демиурга с состоянием человеческого разума, находящегося под воздействием ядовитых чадных паров. Ведь Демиург – иллюзия, он не может проявить себя каким-то конкретным образом; пылкие молитвы, произнесенные перед зажженными в его честь свечами, никогда не находят отклика, а свечи – символы мерцающей надежды – неминуемо погаснут. Ни Демиург, ни его «стаи ангелов печатных» (38), столь же иллюзорных, как он сам, никогда не отзываются ни словом, ни поступком на адресованные им мольбы о помощи. Как знают уже блоковские Двенадцать, «золотой иконостас» ни от чего не спасает. И все же находятся люди, которые продолжают поклоняться этому «свечно-чадному» божеству и его «шалопайскому» ангельскому окружению; для многих из них религия – примерно то же самое, что опьянение или психоз.

Свидетель этому – пьяный посетитель бара «Красная Бавария», который выкрикивает: «Я – Иисусик, / молитесь мне – я на кресте, / под мышкой гвозди и везде!» (24) Возможно, этот пьяница – любитель поэзии и олицетворяет себя с персонажем стихотворения Блока «Я пригвожден к трактирной стойке» [Блок 1960–1963, 3: 168]. А может быть, он сравнивает себя с Христом из блоковского же стихотворения «Осенняя любовь», Христом, чьи ладони прибиты гвоздями так крепко, что он не в состоянии покинуть свой крест [Блок 1960–1963, 2: 263]. Так или иначе, «конклав бокалов», который «зажегся, как паникадило», неразрывно связывает опьянение и религию.