Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века

Таким образом, революция, которая могла бы для поддержания жизни дать хлеб духовного обновления, оказалась жертвой предательства. Призыв «Хлеба!», звучавший в «Двенадцати», нашел отклик в нэпе, но при этом было забыто, что «не хлебом единым жив человек». Появление в пекарне зловонного домашнего кота, олицетворяющего мещанский быт, подтверждает этот прискорбный факт. Кошачий циник не только гадит на пол булочной и по-купечески крестит свое зевающее рыльце, но и улыбается так многозначительно, как будто знает, что мещанский быт пережил и переживет все революционные бури. Материализм, то есть материальное благополучие, и пошлый быт в очередной раз одержали верх над бытием, или подлинной реальностью. Революция произвела на свет не Нового человека, а гомункула, обожающего комфорт и уют, хотя и притворяющегося, что он выше этого.

Послереволюционные гомункулы-младенцы живут, в сущности, исключительно ради немедленного удовлетворения своих аппетитов. Большинство обитателей города желает просто существовать в чисто животном смысле, и когда происходит смерть героя революции или вообще великого человека, их это не волнует. Для них важно лишь то, что «Мы живем» (28), – они, безусловно, согласны, что лучше быть «псом живым, нежели мертвым львом» (Екк. 9: 14). В стихотворении «Футбол» представлена смерть «льва», то есть героя-футболиста, которая не вызывает сочувствия у футбольных болельщиков, радующихся, что они-то живут, пусть даже как «псы»[186]. Умирающий футболист, по всей видимости, аллегорический персонаж, олицетворяющий жертвенный героизм, а футбольное поле – пространство идеологической битвы (ниже дается подробный анализ стихотворения и героя-пневматика). Отметим здесь, что зрители представляют собой род обывателей, которые считают, что любой поступок, не приносящий прямой пользы, свидетельствует не о героизме и благородстве духа, а о «глупости».

Внешность людей плоти в «Столбцах» соответствует их внутренней сущности; она характеризуется, в терминах М. М. Бахтина, карнавальной «открытостью»: их телесная форма «никогда не самодостаточна, никогда не завершена», потому что постоянно вовлечена в какой-нибудь физиологический акт – они едят, пьют, потеют, совокупляются, вынашивают детей, делают аборты, испражняются и так далее. Их тела стремятся «поглотить мир», но сами оказываются «поглощены» им. В понимании Бахтина, в «карнавальном» мире Рабле физиологическое «сообщение» с внешним окружением приветствуется как жизнеутверждающий акт, укрепляющий связь человека с материальным миром. В «Столбцах» Заболоцкого, однако, «открытое» тело видится поэтом как пугающая незавершенность человеческой формы[187].

Тела плотских людей «Столбцов» не только «открыты», но и, в соответствии с гоголевской традицией («Нос»), легко поддаются «расчленению». Многочисленные калеки, которыми наполнен город, наглядно демонстрируют, как легко «распадается» плоть. Вопреки ожиданиям, они предстают не жертвами войны, а каким-то гротескным подвидом человечества. Один из калек, например, похоронил свои ноги и руки в «могилке» («был поглощен миром») и состоит теперь из одного брюха и большого рта (готового «поглотить мир»). Уродство не мешает ему совершить половой акт со «слепой ведьмой» (37). Эти искалеченные создания не испытывают отвращения к своей изуродованной плоти, а, напротив, наслаждаются своей «частично» сохраненной чувственностью.

Плотское человечество, без всяких сомнений, представляет собой лишь высокоорганизованную разновидность животных, и в этом качестве оно обладает сильным стадным инстинктом. Хотя люди плоти живут изолированно друг от друга и от мира в целом (каждый в собственном «гнезде» или в своей «клетке»), образ жизни у них сходный. Так, в один и тот же утренний час они появляются из одинаковых квартир, одинаково одетые, собираясь сесть в общественный транспорт и принять одинаковые позы:

Но вот все двери растворились,
повсюду шепот пробежал:
на службу вышли Ивановы
в своих штанах и башмаках[188]

.Пустые гладкие трамваи
им подают свои скамейки… (39)