Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века

В этой главе предпринята попытка вписать «программу спасения», изложенную в предыдущей главе, в некоторые более широкие философские и исторические контексты. Этот фоновый материал приводится тематически, а не в историко-хронологическом порядке. Для начала остановимся на гностической терминологии, используемой в «программе спасения», представленной в предыдущей главе.

Хотя гностицизм, в течение нескольких веков соперничавший как с иудаизмом, так и с христианством, перестал существовать как религиозное учение в 200–300 годах, его исследователи допускают, что гностические модели мировоззрения встречаются и в более поздние исторические периоды. Эти модели могут быть генетически связаны с модификациями исторического гностицизма, а могут и носить самостоятельный характер. А. Безансон, например, усматривает аналогичную структуру мысли в советской идеологии и в гностицизме, в особенности манихействе, при отсутствии генетической связи между двумя явлениями [см. Безансон 1998: 9]. Повторение в советской идеологии некоторых общих структур гностической мысли, согласно Безансону, во многом проистекает из одинаковой психологической установки – в данном случае тенденции делить мир на черное и белое [см. Там же: 9-14, 211–219].

Д. де Ружмон, исследуя повторяющиеся ментальные и эмоциональные структуры гностического мировосприятия в разных европейских культурах, установил некоторые генетические связи между ними и уцелевшими учениями гностиков. Он полагает, например, что новое восприятие любви и женщины как ее адресата, которое появилось на юге Франции в XII веке в неоманихейской ереси катаров, породило эстетику и философию куртуазной любви в поэзии того времени. Так, роман о Тристане и Изольде проникнут эстетикой и философией любви гностико-манихейского толка [Rougemont 1983: 107, 109], а также своеобразным «гностическим» лиризмом чувства [Там же: 66, 92].

В данной работе гностицизм рассматривается как модель мироощущения, а не как историческое явление или религиознофилософское учение. Поэтому генетические связи между историческим гностицизмом и неогностическими поисками бессмертия в Серебряном веке для данной работы нерелевантны. Я не пытаюсь сделать вклад в изучение гностицизма и его перевоплощений, а просто хочу представить менталитет искателей бессмертия. Главным источником моей модели «гностического миропонимания» являются работы X. Йонаса, в частности его фундаментальный труд [Jonas 1954], состоящий из двух томов: «Мифологический гнозис» (1934, переизд. 1954) и «От мифологии к мистической философии» (1954). Несмотря на устаревшие в свете новых открытий и материалов данные, экзистенциальное настроение (Dasein-shaltung) гнозиса очень точно и тонко передано в этих книгах, остающихся ценным вкладом в характеристику эмоционального и духовного мира гностицизма, и применимо к его позднейшим изводам.

Так, чувство отчужденности от глубоко презираемой обычной жизни (быта), чувство «происхождения неотсюда» (das Anderswo-her-Stammende) связывает многие литературные «неогностические» тексты. В них опять и опять представляется «удел того, кто чужд всем» (Schicksal des Fremdlings, [Jonas 1954,1:96]). Презрение к низкой и грубой реальности и пошлым обывателям – черта, характерная как для исторического гностицизма, так и для всех видов неоромантизма, в том числе русского символизма, в котором можно обнаружить черты гностической модели мира. Бегство от неприемлемой действительности в миры иные – характерная черта этого проникнутого лиризмом литературного и культурного течения, одной из важнейших тем которого служит тоска по «иному миру» личности, не чувствующей себя «дома» в реальности. «Лирическое» настроение во всех жанрах русского символизма нашло яркое выражение в поэзии А. А. Блока, который, «возможно, больше, чем какой-либо иной поэт своего поколения, был носителем гностического архетипа» [Thompson 1970: 343].

Многие другие творцы Серебряного века разделяли «гностическое отчуждение» и глубоко ощущали свою непринадлежность к миру, в котором преобладают люди плоти (гилики). Они видели себя в мире «гостями»[29], в отличие от чуждых им гиликов, которые ощущали себя в нем «как дома», забывая, что и они только «постояльцы» в этом мире [ср. Jonas 1954, 1: 101].