Упраздненный театр. Стихотворения

этот славный карнавал!

На Покровке я молился,

на Мясницкой горевал.

А Тверская, а Тверская,

сея праздник и тоску,

от себя не отпуская,

провожала сквозь Москву.

Не выходят из сознанья

(хоть иные времена)

эти древние названья,

словно дедов имена.

И живет в душе, не тая,

пусть нелепа, да своя,

эта звонкая, святая,

поредевшая семья.

И в мечте о невозможном

словно вижу наяву,

что и сам я не в Безбожном,

а в Божественном живу.

О Володе Высоцком

Марине Владимировне Поляковой

О Володе Высоцком я песню придумать решил:

вот еще одному не вернуться домой из похода.

Говорят, что грешил, что не к сроку свечу затушил…

Как умел, так и жил, а безгрешных не знает природа.

Ненадолго разлука, всего лишь на миг, а потом

отправляться и нам по следам по его по горячим.

Пусть кружит над Москвою охрипший его баритон,

ну а мы вместе с ним посмеемся и вместе поплачем.

О Володе Высоцком я песню придумать хотел,

но дрожала рука и мотив со стихом не сходился…

Белый аист московский на белое небо взлетел,

черный аист московский на черную землю спустился.

Еще один романс

В моей душе запечатлен портрет одной прекрасной дамы.

Ее глаза в иные дни обращены.

Там хорошо, и лишних нет, и страх не властен над годами,

и все давно уже друг другом прощены.

Еще покуда в честь нее высокий хор поет хвалебно,

и музыканты все в парадных пиджаках.

Но с каждой нотой, Боже мой, иная музыка целебна…

И дирижер ломает палочку в руках.

Не оскорблю своей судьбы слезой поспешной и напрасной,

но вот о чем я сокрушаюсь иногда:

ведь что мы сами, господа, в сравненье с дамой той прекрасной,

и наша жизнь, и наши дамы, господа?

Она и нынче, может быть, ко мне, как прежде, благосклонна,

и к ней за это благосклонны небеса.

Она, конечно, пишет мне, но… постарели почтальоны,

и все давно переменились адреса.

Пиратская лирическая

В ночь перед бурею на мачте горят святого Эльма свечки,

отогревают наши души за все минувшие года.

Когда воротимся мы в Портленд, мы будем кротки как овечки,

да только в Портленд воротиться нам не придется никогда.

Что ж, если в Портленд нет возврата, пускай несет нас черный парус,

пусть будет крепок ром ямайский, всё остальное ерунда.

Когда воротимся мы в Портленд, ей-богу, я во всем покаюсь.

Да только в Портленд воротиться нам не придется никогда.

Что ж, если в Портленд нет возврата, пускай купец помрет со страху,

Ни Бог, ни дьявол не помогут ему спасти свои суда.

Когда воротимся мы в Портленд, клянусь – я сам взбегу на плаху.

Да только в Портленд воротиться нам не придется никогда.

Что ж, если в Портленд нет возврата, поделим золото как братья,

поскольку денежки чужие не достаются без труда.

Когда воротимся мы в Портленд, нас примет родина в объятья.

Да только в Портленд воротиться не дай нам, Боже, никогда.

* * *

Ф. Искандеру

Быстро молодость проходит, дни счастливые крадет.

Что назначено судьбою – обязательно случится:

то ли самое прекрасное в окошко постучится,

то ли самое напрасное в объятья упадет.

Две жизни прожить не дано,

два счастья – затея пустая.

Из двух выпадает одно —

такая уж правда простая.

Кому проиграет труба

прощальные в небо мотивы,

кому улыбнется судьба,

и он улыбнется, счастливый.

Так не делайте запасов из любви и доброты

и про черный день грядущий не копите милосердье:

пропадет ни за понюшку ваше горькое усердье,

лягут ранние морщины от напрасной суеты.

Две жизни прожить не дано,

два счастья – затея пустая.

Из двух выпадает одно —

такая уж правда простая.

Кому проиграет труба

прощальные в небо мотивы,

кому улыбнется судьба,

и он улыбнется, счастливый.

Жаль, что юность пролетела, жаль, что старость коротка.

Всё теперь как на ладони: лоб в поту, душа в ушибах…

Но зато уже не будет ни загадок, ни ошибок —

только ровная дорога до последнего звонка.

Две жизни прожить не дано,

два счастья – затея пустая.

Из двух выпадает одно —

такая уж правда простая.

Кому проиграет труба

прощальные в небо мотивы,

кому улыбнется судьба,

и он улыбнется, счастливый.

* * *

Ю. Карякину

Ну что, генералиссимус прекрасный,

потомки, говоришь, к тебе пристрастны?

Их не угомонить, не упросить…

Одни тебя мордуют и поносят,

другие всё малюют, и возносят,

и молятся, и жаждут воскресить.

Ну что, генералиссимус прекрасный?

Лежишь в земле на площади на Красной…

Уж не от крови ль красная она,

которую ты пригоршнями пролил,

пока свои усы блаженно холил,

Москву обозревая из окна?

Ну что, генералиссимус прекрасный?

Твои клешни сегодня безопасны —

опасен силуэт твой с низким лбом.

Я счета не веду былым потерям,

но, пусть в своем возмездье и умерен,

я не прощаю, помня о былом.

* * *

М. Козакову

Приносит письма письмоносец

о том, что Пушкин – рогоносец.

Случилось это в девятнадцатом столетье.

Да, в девятнадцатом столетье

влетели в окна письма эти,

и наши предки в них купались, словно дети.

Еще далече до дуэли.

В догадках ближние дурели.

Всё созревало, как нарыв на теле… Словом,

еще последний час не пробил,

но скорбным был арапский профиль,

как будто создан был художником Луневым.

Я знаю предков по картинкам,

но их пристрастье к поединкам —

не просто жажда проучить и отличиться,