«Упрямец» и другие рассказы

Это была одна из тех подлых душонок, которые всегда готовы выполнять любое поручение любого хозяина, лишь бы отвечал за нее кто-то другой, а он — крыса — мог бы по-прежнему грызть семечки в своей норе!

— Добрый день! — поздоровался начальник. — Даже если хотите… с Первым мая!

Смотрит «Крыса» и диву дается: люди лежат себе, читают, играют в шахматы; кое-где собрались в кружок, как обычно, пишут свои стенографические крючочки, по слогам читают иностранные слова. Даже как-то неудобно…

— Что ж, хорошо! — неопределенно похвалил он. — Только кто же вам мешает чувствовать себя празднично? Неужели есть люди, которые не вспомнят в день Первого мая свои юношеские годы… цветы…

Я заметил, что все фашистские гады, даже самые гнусные — начальники и агенты полиции, — всегда ощущали наше нравственное превосходство и невольно измеряли им свое падение, низость своей работы.

Но именно это ощущение заставляло их еще больше мучить нас, истязать до полусмерти — им хотелось видеть нас сломленными, морально уничтоженными, равными им.

Нечто подобное переживал, наверное, теперь и наш Крыса — начальник тюрьмы.

Мы со строгими, спокойными лицами рассматривали его. Большинство из нас прекратило свои занятия. Его взгляд стал неуверенным.

— Ведь и я ходил в этот день за сиренью! — пискнул он, как будто оправдываясь. — А как же! Первое мая! Весна! Именно в этот день и не к чему скандалить.

Мы молчали.

— Неужто вы думаете, я не человек?.. Человек я! — похвастался он, прижав растопыренную ладонь к своей впалой груди. — Я вовсе не хочу, чтобы вы страдали. Но разве я могу допустить, чтобы меня уволили!

И тут совершенно неожиданно, что вовсе не было предусмотрено нашим планом, так как час прогулки еще не наступил, но что вполне объяснялось его состоянием, — начальник тюрьмы обернулся к нашему главному надзирателю, стоявшему сзади него, и приказал:

— Спиридон! Пустите их помыться!

Глаза Смерти совсем пропали в глубоких провалах черепа.

Мы замерли: а вдруг Смерть отговорит своего шефа?

Но Крысу, видимо, подстегивали к «благородным» поступкам воспоминания юности, пробудившие в нем чуточку сознания того, что он погряз в зловонном болоте.

— Выпусти их! Выпусти! У них ведь произошли изменение в генеральной линии! — пояснил он надзирателям, чтобы показать свою осведомленность в партийных делах коммунистов.

Смерть пожевал тонкими синими губами, провел по ним кончиком языка: ясно, он не одобряет поступка шефа…

Но что поделаешь: начальство приказывает — выполняй.

Он отступил назад, пропуская Крысу.

На пороге Крыса еще раз обернулся и крикнул заключенным:

— Где вы еще найдете такого начальника тюрьмы!

Надзиратели выпустили нас, и мы разбрелись, как всегда, по дну «могилы». Кое-кто пытался шутить, но шутки никого не веселили. И Дамян не резвился на этот раз — «ребятишки», несмотря на их мольбы, остались, по указанию руководства, убирать помещение.

Мы с Тодором переглянулись. Как только все вышли, он собрал вокруг себя тех, кто должен был стоять в «круговой обороне» — самых сильных и крепких товарищей; под пальто они надели по кожушку, а то и по два, или ватные стеганки.

Мирно греясь на солнышке, я оглядел надзирателей: они расселись на корточках в тени под окнами «бетонки» со стороны ворот, ведущих в главный тюремный двор. Только Смерть был все еще неспокоен — он нервно расхаживал, не глядя на нас, купил и время от времени передергивал плечами, словно поправляя какой-то невидимый груз.

Нам нужно было проникнуть в главный двор; он соединял административный корпус, больницу и различные мастерские с главным тюремным зданием.

Я резко поднялся.

В следующее мгновение вскочили все остальные, кто до сих пор лежал или сидел, греясь на солнышке, и пустились бежать к воротам. На бегу мы вытащили большие красные банты и прикололи их к своим курткам. Ворота были широкие, рассчитанные на проезд подвод и автомобилей.

Надзиратели, размахивая палками, побежали наперерез.

— Стой! Стой! Назад! Куда? Назад!

Но они были сметены нашим дружным напором. Смерть метнулся в угол, к сторожевой вышке, и мы не разобрали — то ли он, то ли часовой наверху дал выстрел, поднимая тревогу.

Ворота в один миг были распахнуты. Охрана, стоявшая за ними, настолько растерялась перед внезапно ринувшейся на них массой заключенных, что мы сумели войти в главный двор, уже построившись в стройную, крепко сплоченную колонну.

Дамян вытащил из своей длинной штанины палку с навитым на ней флагом. Тодор развернул его и понес во главе демонстрации.

Несколько голосов одновременно запели:

Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!

Их поддержали дружно остальные:

Кипит наш разум возмущенный,
И в смертный бой вести готов.

Песня поднялась ввысь, ударилась в сотни зарешеченных окон огромной многоэтажной тюрьмы, перелетела через стены и понеслась к рабочим кварталам.

Лица поющих были бледны, но в их глазах горело радостное создание силы, наполняя уверенностью сердца.